В то лето, когда я жил у Сириуса, мне редко снились
сны, а если и снились, то в них ко мне приходили безликие блондинки с его
плакатов. Но один раз я увидел и его.
– Я жду тебя на втором этаже, – сказал мне Сириус
над ухом, разбудив меня в моем сне.
Я был тяжелый и легкий в то же время, и не сразу
понял, зачем он назначает мне встречу. Но как только Сириус исчез из спальни,
я, мгновенно осознав, где я есть и почему я здесь нахожусь, тут же растерял
остатки дремы, как будто ее и не было только что. Подскочив на заходившей
ходуном кровати, я наскоро оделся и помчался в зал в торце второго этажа –
помчался так быстро, как если бы Сириус мог, не дождавшись меня, уйти оттуда
насовсем.
Когда я вошел в зал и увидел Сириуса, стоящего
наизготовку – напряженного, боевого – я захлопнул дверь, откинулся на нее
спиной и застыл в ожидании, захлебываясь дыханием так, что у меня раздувались
ноздри, как у лошади.
Я всегда ощущал это в себе, только не признавался
никому. Я ощущал свое тело как русскую тройку, стремившуюся во все три стороны,
но идущую почему-то всегда в одном направлении. Мое тело неслось тогда и влево
и вправо и бежало вперед, но хотело одного – размазать Сириуса по стенке,
прижать его к полу и что-то окончательное и непоправимое с ним сотворить. Я
теперь знаю это хорошо по себе, по своей жизни с Джинни: я всегда давил в себе то,
чему не хотел давать названия – и пока рядом со мной не появился человек,
который смог превратить собой мое жуткое и страшное в свое мягкое и
естественное – я не был в состоянии смириться с этим и не хотел этого знать и
понимать.
Сириус стоял против меня, сжав палочку, напряженно
дыша, улыбаясь – вроде спокойно, но, как я видел, насторожившись от моего
выражения лица и приведя свои мышцы в боевую готовность. И я не мог не
сгруппироваться в ответ.
Вскинув палочку, я проорал «Экспелиармус!» – и тут
же, не успев очухаться, отлетел в угол, отброшенный его, сириусовым,
Экспелиармусом и выронив палочку, которая отскочила вбок.
Вывернувшись, я рванулся за палочкой, сделав
возможный только во сне бросок и схватив ее снова, и тут же был прижат
сириусовым Ступефаем к полу. Задыхаясь, я попытался тем же невербальным
усилием, что свободно использовал он, отбиться, но потерпел поражение. Я лежал
на полу, с трудом дыша, и мне ничего не оставалось, как снизу вверх смотреть на
него, подошедшего вплотную к моей руке, тянувшейся за палочкой. Когда он
наступил мне медленно на пальцы, я не почувствовал ничего, кроме гнева, тут же
ставшего яростью – тем необходимым для магии усилием, которое я, не будь под
заклинанием, сразу же превратил бы в молниеносную атаку. Но палочка в моей руке
была бесполезна, и я, стараясь отдышаться и не преуспевая в этом, просто жег
глазами Сириуса, словно он мог от моего взгляда обратиться в золу и исчезнуть.
Пальцы, несмотря на Ступефай и на сон, горели так, будто я сунул их в камин.
Сириус, наклонившись, вдруг коснулся губами моего
рта, который я разевал в попытке глотнуть воздуха для следующего нападения.
Махнув палочкой и отменив свое заклинание, он подхватил меня, поднявшегося ему
навстречу, и сжал так, что я задохнулся. Но Сириус, будто не заметив этого,
смотрел мне в лицо с расплывчатой улыбкой, от которой я сразу…
– Гарри, – сказал Сириус хриплым голосом и
откашлялся.
Я очнулся в той же спальне, в которой только что
просыпался, но в этот раз наяву. Передо мной стоял Сириус – руки в карманах,
взгляд блуждает где-то в стороне, плечи опущены.
– Гарри, – сказал Сириус со звонкой хрипотцой, –
вставай.
Он повернулся и вышел из комнаты, не успел я
выпростать руку из-под придавившей ее подушки.
На кухне меня вместе с Сириусом ждал Люпин, и я
вспомнил тот вечер, когда мы с ним появились на Гриммо,12 – как будто
сегодняшний день был зеркальным отражением того давнишнего – а может, оно было
наоборот; не успел я в этом разобраться, как Люпин заговорил. Он сказал, что
пришел за мной, чтобы сопроводить в Нору, к мистеру и миссис Уизли, что там я
пробуду до конца лета, что миссис Уизли уже приготовила мне кровать и новую
подушку, пуховую, и что Рон очень обрадовался, и что, наверное, родители
Гермионы потом разрешат ей провести вместе с нами последнюю неделю лета, и
чтобы я собирал вещи, не медлил. Говоря это, Люпин улыбался извиняющейся
улыбкой, и тогда я первый раз подумал, что эта улыбка, должно быть, требовалась
ему всякий раз, когда он готовил себя к нападению. Я перевел взгляд на Сириуса,
чтобы сказать ему, что я думаю по поводу этого приглашения в гости, но
запнулся, увидев, как он все так же безучастно стоит, глубоко засунув руки в
карманы и смотря куда-то в сторону плиты. Тогда я все-таки гневно выкрикнул –
словно Люпина среди нас не было – увидев в последний миг перед тем, как я издал
первый звук, еле заметное, но судорожное движение Сириуса в мою сторону, как
будто он спохватился мне что-то сказать, но не успел:
– Почему он не спросил у тебя, где и как мне
проводить лето?
Как только я выговорил эти слова, все стало совсем
плохо. Потому что Сириус ответил, что это он попросил Люпина помочь мне
перебраться в Нору.
Потому что он из дома на Гриммо,12 выходить не
может. А сам я аппарировать не умею, а каминной сети лучше такой ценный экземпляр
не доверять… Он пытался острить, он разговаривал словно не со мной, а с плитой,
у него был чужой и нарочито деловитый вид, он был так не похож на себя, что на
секунду мне показалось, будто я все еще нахожусь в лапах давешнего сна, и когда
он прибавил «Гарри, так будет для тебя лучше», – я окончательно понял, что план
отправить меня в Нору был его, а не Люпина. Не Люпина, который со своей робкой
улыбкой выглядел так, как если бы в любой момент готов был схватить меня за
руку, силком вытащить за дверь и выкинуть совместной аппарацией в Нору. А
Сириуса, который встал специально так, чтобы нас с ним разделял тяжелый стол с
выщербленной столешницей и два стула, Сириуса, который даже не хотел на меня
смотреть, Сириуса, который предоставил все объяснять Люпину… и который – я
заорал это сначала про себя, потом, удивившись, что ни один из них на мой крик
не обратил внимания – вслух:
– …никогда не был трусом! Ты никогда не был трусом!
Они оба вздрогнули – Сириус наконец посмотрев мне
прямо в глаза, Люпин отведя взгляд и ссутулившись. Лицо Сириуса смутило меня до
такой степени, что я схватился в волнении за столешницу: в нем была
одновременно и ярость, и боль, и нежность, и еще в нем была растерянность, и
тогда я, справившись со слабостью и отшвырнув куда подальше внезапно кольнувшую
в сердце и неприятно поразившую меня жалость, сделал вдох и спокойным, очень
спокойным, самым спокойным голосом, на который я был способен, сказал ему:
– Нам надо поговорить.
А когда он, прикрыв глаза, покачал головой – то ли говоря
«нет», то ли сожалея о моей неспособности быть понимающим и правильным, каким
сам никогда не был – я сделал шаг к нему, протянув руку, чтобы увести от
Люпина, и Сириус отшатнулся и, словно желая пресечь мои повторные попытки
прикоснуться к нему, сказал: «Хорошо».
Он кивнул Люпину, у которого теперь не извиняющаяся
улыбка на лице была, а тяжелый ход мысли, и вышел из кухни, за ним и я.
Я прошел мимо Сириуса, прислонившегося к стене
коридора неподалеку от кухонной двери, и стал идти вперед, поднимаясь на этажи
и не останавливаясь у комнат. Он шел за мной, и мне не надо было оборачиваться
или ждать его, чтобы знать это; так мы выбрались на крышу. Там дул ветер, небо
затянуло тонким слоем туч, похожих на размазанные по тарелке комья манной каши,
полосатые холстины наших шезлонгов трепетали, будто они были птицами,
готовящимися отправиться в свое ежегодное путешествие в Африку, или в Бразилию,
или в Дамаск – не знаю, куда птицы летят на зиму. Под порывом пахнущего дождем
ветра листья чахлых лип на площади зашумели, этот звук заглушил невнятную
мелодию из музыкального магазинчика Стеллы, и я откашлялся, чтобы перекрыть
шум. Я никуда отсюда не уеду, сказал я. Я никуда отсюда не уеду, сказал я, и
снова повторил, я никуда от тебя не уйду, продолжил я, пока ты – ты ведь ждешь,
что я буду взрослым, да? – пока ты не поговоришь со мной как со взрослым, то
есть я хочу, просто хочу от тебя услышать то, что говорят друг другу взрослые
люди, потому что я уже не ребенок, от которого можно отделаться этим «Так лучше
для тебя», и я, наверное, знаю, почему тебе так не хочется объяснять мне, но ты
ведь не хотел бы, чтобы я тебя жалел, правда?
И Сириус сказал: да. А я ему крикнул: тогда говори.
И он сказал:
– Прости меня.
Конечно, я ждал не этого.
Но он ведь мне ответил.
Мы вместе спустились ко мне в комнату. Сириус
пробормотал жеваной скороговоркой – какой выговаривают слова, которые сами изо
рта выходить не желают и поэтому их надо все время подталкивать, – что он
обязательно напишет мне, и что прощаться не станем, мы же обязательно скоро
увидимся: перед первым сентября, когда я приеду вместе с Роном, Гермионой,
Джинни и близнецами в Лондон, и что все будет хорошо – так, как прежде. «Так,
как прежде», – повторял я про себя и все никак понять не мог, о котором «прежде»
это было сказано, и каждая версия разбивалась о волнорез возражений. Мы собрали
разбросанные по комнате вещи, уложили, и я пошел вниз к Люпину. Когда он уже
взял мой чемодан, меня догнал Сириус и сунул в карман куртки нечто, что
оказалось радиоприемником. Возьми, сказал Сириус, ты ведь привык слушать эту
музыку.
Люпин в ту минуту был очень, очень лишним. Лет с
двадцати я начал постоянно вспоминать его: как он учил меня легилименции, как
объяснял, чем можно сбить с толку боггарта, как он рассказывал о моей маме, как
исподволь с обреченной любовью поглядывал на Тонкс – и мне теперь перед ним все
время стыдно: но стыдно не из-за тех жестоких слов, которыми позже ответил ему
на просьбу взять в охотники за хоркруксами, – а из-за невыносимого желания
стереть его с лица земли в минуту, когда за моей спиной встал Сириус, засовывая
мне в карман приемник.
Но тогда я проклял бы самого себя, если бы заплакал
перед Люпином.
***
Лето катилось к концу. Август пришел хмурый, с
пасмурным небом, со скучной дневной моросью и холодными ясными ночами. На
рассвете небо снова было мутным, белым, а все, что на земле – странно
бесцветным, будто заснувшим. По яблоневому саду Норы ходил сильный ветер, и
яблоки падали в мокрую траву с глухим тяжелым стуком. По утрам мы собирали их –
с синяком на боку, с подпорченной червяком внутренностью и жестким листом у
черенка. Мы ведрами носили их на застекленную террасу, где миссис Уизли,
очистив каждое от прилипшей травы, аккуратно перебрав и разложив по подоконнику
и дощатым стеллажам, оставляла до поры до времени, готовя им участь попасть в
пирог, в пюре или же быть выжатым досуха для сидра, и терраса одуряющее пахла
этими липкими яблоками. Мы ели их постоянно, и у нас ломило зубы, хотя яблоки
были разными и совсем не все – кислыми: какие-то – сладкие с тонкой кожей,
сочные и розоватые, какие-то – мягкие, терпкие и душистые как вино, какие-то –
крепкие и твердые: с этими мы играли в квиддич.
Шел день, наступал вечер, мы все время были заняты,
но я не могу точно вспомнить, чем: казалось, жизнь вдруг дошла до самого своего
краешка и теперь не знает, куда двигаться, и остается только невнятное шипение,
как у грампластинки, путешествие по которой звукосниматель закончил от края до
центра. Мы отпраздновали мой день рождения, мы играли в квиддич, расчищали
огород по просьбе миссис Уизли, собирали смородину, ходили гулять, даже делали
летнее домашнее задание, но единственное, что я точно помню, и единственное,
чего я ждал – это вечера, когда все вставали из-за чайного стола. Рон, Джинни,
Фред и Джордж собирались где-нибудь – чаще всего у близнецов, потому что те
вечно что-нибудь придумывали и у них было весело, а я шел к старой коричной
яблоне, которая росла на краю Норы под почетным караулом высоких и колючих
кустов негуса, и чей ствол уютно у самой земли раздваивался, создавая подобие
кресла: в него я садился, включал приемник и прижимал его к уху. Конечно, всем
– особенно Рону – было любопытно и тревожно, зачем я там сижу и почему один, а
не с ними, и миссис Уизли все беспокоилась, что промозглым вечером недолго
простудиться, хоть и знала, что я по ее просьбе надеваю очень толстые носки и
вязаную жилетку поверх теплой куртки – но мне хватило всего лишь двух дней,
чтобы они свыклись с этим «чудачеством», которым стали считать мой ежевечерний ритуал.
Я больше всего боялся, что кто-нибудь увидит приемник – хотя что с того,
мистеру Уизли он и так был наверняка знаком, а остальным можно было бы дать
повертеть его в руках, например, – но рано или поздно кто-нибудь захотел бы
послушать песни из него, а ими я совсем, совсем не мог ни с кем поделиться –
как будто дать послушать означало «отдать». Странно, ведь это приемник был
Сириуса, а музыка из него принадлежала неизвестным нам людям, но именно она
казалась мне самым важным.
А волна Сириуса, под песни из которой мы с ним
завтракали, делали уборку и дрались на дуэлях, в Норе не работала. Я обшарил
вдоль и поперек всю шкалу настройки, много раз крутил колесико слева направо и
обратно, шел через все шумы, звуки и незнакомые голоса, но волны не дождался, и
мне пришлось слушать наугад.
Откинувшись на яблоневый ствол и задрав ноги на
толстую ветку, я смотрел в постепенно черневшее и прояснявшееся небо, на
котором проступали звезды, и через некоторое время мне начинало казаться, что
черный в звездах небосвод и вместе с ним я – мы вращаемся вокруг разлапистой
Большой Медведицы.
Даже когда я как-то раз внезапно представил себя со
стороны – на дереве с осыпающейся серой корой, под защитой молчаливых негусовых
кустов, в толстых полосатых носках, нагревшимся ухом внимательно слушающего
песни со словами «dear darkness» или «hello darkness», я не бросил своей
ежевечерней привычки, хотя подумал, что выгляжу я на редкость дураком.
Ну и что: зато дураком я был всего несколько часов
в сутки. Остальное время я честно пытался быть таким, каким я должен быть.
Не скучать. Не думать. Не жалеть.
Однажды я уже простил его – когда шел ночью по
полному сероватых теней коридору в его спальню. С тех пор мне почему-то
хотелось его от чего-то спасти.
***
Рон и вправду очень обрадовался моему приезду.
Только он, как и Джинни, и даже Фред с Джорджем, все спрашивал, почему я
какой-то не такой и что со мной случилось, ну а от миссис Уизли, от ее
встревоженных взглядов, легкой беспокойной ласки, молчаливой поддержки, проявлявшейся
в лишних кусках пирога и тарелках супу, и не молчаливой – в обещаниях
«подлечить Гарри сном и едой» и задать нагоняй Сириусу, который, верно, совсем
не в силах понять, что «подросток все равно что ребенок, и Гарри ему совсем не
Джеймс», я и не знал куда деваться. Благодарил за суп и пироги, стыдился своих
впалых щек и синяков под глазами, точно я специально завел их в укор ни в чем
не виноватой миссис Уизли, и только на слова не знал что ответить: разве я был
ребенком? И при чем тут мой отец?
Хорошо, что Рон свои расспросы скоро бросил и мы
просто каждый день играли с ним в яблочный квиддич. Еще и Джинни играла, и
Фред, и Джордж, мы пулялись антоновкой в кольца от разбитой бочки и, пикируя на
метлах, ловили райское яблочко-снитч у самой земли, ломая кусты смородины и
ставя себе занозы колючками крыжовника.
Мы ходили в соседскую деревню, бродили по улицам,
заглядывали в витрины, обязательно навещали почту, где работали две сестры,
очень похожие друг на друга, даром что одна была рыжей, а другая – совсем
белобрысой, даже без бровей. Было странно, что мне позволили там гулять вместе
с Фредом и Джорджем, а еще страннее было то, что, когда миссис Уизли запретила
Рону выйти с нами и я тогда решил тоже остаться дома, она пошла на попятный –
отчего всю дорогу в Оттери-Сэнт-Кэтчпоул Рон шутил на радостях как ненормальный
и приплясывал.
Это было так не похоже на миссис Уизли, что я
первым делом подумал – уж не Люпин ли замолвил за меня словечко, упросив не
запирать в четырех стенах? Но потом я вспомнил его встревоженный, полный опаски
взгляд и решил, что уж кто-кто, а он с удовольствием отправил бы меня не в
Нору, а в Хогвартс, где охранная магия школьного замка и недремлющий Филч
наконец позволили бы ему быть за меня спокойным; и что просить о моих прогулках
в деревню должен был совсем другой человек, который… Я не стал думать дальше:
правды в этих догадках не могло быть никакой, да и неудивительно, что все мои
мысли тогда вращались вокруг Сириуса – как августовское небо вращалось вокруг
Большой Медведицы.
А потом я получил от него письмо, как он и обещал.
Там было написано: «Здравствуй, Гарри! Надеюсь,
миссис Уизли с тобой хорошо обращается. Дыши свежим деревенским воздухом. Не
давай спуску близнецам, если они вздумают тебя задирать. Рону передавай привет.
Увидимся в конце месяца, когда вы приедете в Лондон. Будь умницей».
Это настолько не вязалось с шутливым тоном его
записок, которые он почти каждый день оставлял для меня на кухонном столе на
Гриммо,12, что я целый миг жил с мыслью, что Сириус написал мне зашифрованное
послание, и с надеждой, что смогу его расшифровать. Обычно он писал так: «Я в
чулане у малого зала, захочешь там меня найти – найдешь, а я ведь знаю, ты
захочешь. Только будь осторожнее с нишей у второго окна рядом с лестницей, там
гнездо докси, давно почистить надо было, да руки не доходили… попадешься им –
расслабься и думай о вечном кричи, и я прибегу тебя спасать. Только кричи
погромче, сделай уж одолжение, а то я тебя не услышу и спасти не смогу. Ну,
если что, похороню твои обглоданные останки с почестью, будь уверен!».
У меня не осталось его записок – я только хранил их
в памяти. Я сидел с его письмом, снова и снова читал эти мертвые строки
«Здравствуй, Гарри!», а потом пошел по саду между яблонь, на все лады повторяя:
здравствуй, Гарри! Гарри, здравствуй! Здравствуй, Гарри, и прощай! Гарри,
здравствуй…. Пока не наткнулся на коричную яблоню – ту самую, под охраной
негуса. Так я тоже, получается, под охраной, спросил я самого себя? Вовсе нет,
ответил я самому себе. А Сириус, спросил я самого себя?
– Гарри, чай! – прокричала миссис Уизли.
Я выпил чаю, съел вкусные сэндвичи с ветчиной и
сыром, поиграл в магический скраббл с Роном, поднялся вместе с ним в спальню,
лег в кровать и укрылся одеялом, а после этого стал ждать, пока Рон захрапит.
Тогда я сел на подоконник, глядя на помертвевший сад за окном, на еле
различимые в темноте, тихие в безветренную пору яблони и на мокрую траву под
ними, наверняка утыканную вечно валявшимися там яблоками, на этот неизменный
пейзаж Норы, в котором не было ничего от Сириуса, только песни из моего
приемника и Большая Медведица над головой в ясные ночи.
Когда еле слышное шелестение листьев под дождем
смолкло, я спустился в кухню. Обнаружив, что миссис Уизли спрятала каминный
порошок так, что я не могу его найти, я вернулся в спальню и тихо-тихо, не
разбудив Рона, взял его квиддичные перчатки, собрал рюкзак, надел куртку и
теплые полосатые носки, вышел в сад, в сарае взял свою метлу, оседлал ее,
оттолкнулся от влажной земли и полетел в Лондон.
На Гриммо,12. Потому что я должен был быть там, и
мне совсем нечего было делать в Норе.