Наверное, мне не стоило этого спрашивать, ведь
многие свято верят в то, что парни не плачут. «Не должны плакать» - так он сам
говорил. А ведь Бродяга еще и гордый, как само олицетворение греха гордыни, и
упертый, будто тысяча и один баран. Уж я-то знаю! И конечно, сейчас он ответит…
- Что ты придумываешь? Мне просто песок в глаза
попал.
Ну да, песок. Конечно. А носом он хлюпает, потому
что в срочном порядке простыл, буквально минуту назад.
Мне даже неудобно, что я застал его в такой
неподходящий момент, хотя в глубине души я абсолютно уверен, что пришел как
нельзя кстати.
Я всегда знаю, где найти его, будь мы в Хогвартсе
или у меня дома. Не знаю, почему, просто так получается. Вот и сегодня, так
просто вышло. Звезды сложились.
Завтра он снова будет образцово-показательным мачо,
с надменной, отрешенной от мирских забот физиономией мартовского кота, будет
широко улыбаться, криво усмехаться, с непринужденным изяществом откидывать со
лба пряди черных волос и часто, со вкусом язвить. Вообще-то, я всяким его
видел, но таким, как сейчас…
Сейчас он сидит, немного сутулясь, на небольшом
деревянном мосту через ручей, который еще на третьем курсе мы громко именовали
«речкой», и для отвода глаз болтает ногами. Как маленький, честное слово.
Я молчу и просто присаживаюсь рядом. Мы оба смотрим
на воду, в которой плавает бледный, серебристо-белый блин.
Он приехал ко мне час назад такой радостный,
счастливый. От него веяло странным, будоражащим запахом весны, свободы и приключений.
И я был безумно рад! Как-то даже вдвойне рад: что он приехал, и что он
счастлив. И что теперь?
В серебристо-белом свете луны он похож на звездного
мальчика, под стать своему имени, которое он так не любит. Кажется, еще секунда
и заблестит, будто рождественский снег. Красивый… а глаза все равно на мокром
месте, хотя он и улыбается. Заметил, что я на него кошусь.
- Джеймс… - он обращается, как будто бы к луне, а
не ко мне вовсе. Ясное дело – не хочет поворачиваться. Увидеть великого и
могучего волшебника Блэка слабым – да за такое он бы даже меня убил, не будь я
его лучшим другом.
Ну, что Джеймс? Что? Не томи ты! Я 15 лет, как
Джеймс.
Смотрю, как он достает из кармана куртки сигареты
этими своими гребаными элегантными жестами. Прикуривает. Затягивается с таким
упоением, словно сто лет не курил. Выпускает облачко дыма, медленно. И на
минуту мне кажется, что это с его губ слетает туман, который уже поднимается
над ручьем.
- М? – не выдерживаю я, наконец.
- Ничего, если я у тебя поживу?
Ох, хорошо, что я ничего не ел, не пил и не курил в
этот момент, иначе бы точно поперхнулся.
- Ты голову застудил что ль? Ты же уже ко мне
приехал.
Качает головой и снова затягивается.
- Разве я спросил, можно ли мне к тебе приехать,
Джеймс? – издевается, не иначе. – Я каждое лето к тебе приезжаю и уезжаю,
приезжаю и уезжаю. А теперь, внимание, вопрос: Можно мне не уезжать больше?
Он поворачивается ко мне. Лицо болезненно
серьезное, так что становится даже тревожно. Какое-то время я непонимающе
разглядываю его нахмуренные брови, ломая голову над тем, в какой же глаз
все-таки лучше смотреть, а затем до меня, наконец, доходит. Как снег на голову!
Округляю глаза, но спросить ничего не решаюсь. Просто киваю.
- Вот и славно! – широко улыбается он, и рывком
поднимается с моста. – Пойдем, отпразднуем мой приезд?
Деловое предложение. С этого стоило начать сразу.
Я поднимаюсь следом, пытаюсь отряхнуть джинсы, но
он уже повисает у меня на плече и тащит в сторону дома. Наверное, соседи примут
нас за парочку пьяных подростков. Ну, да что с того? В конце концов, над этим
мы и будем работать!
И вот стащенная у отца бутылка огневиски пуста и
валяется где-то под кроватью. В моей комнате кроватей давно уже две, с тех пор,
как он первый раз приехал. Мать с отцом встретили его, как родного и тут же
снабдили всем необходимым.
Я лежу молча, с закрытыми глазами, слушаю его
мерное дыхание, да уханье сов за окном, и понемногу погружаюсь в дрему. Теперь
кажется, что все в полном порядке. Может быть, мне и правда показалось?
Неожиданно вздрагиваю. Что-то теплое забирается под
мое одеяло и прижимается ко мне, кладет голову на плечо.
- Бро…
- Шшш… - шипит он. - Не говори ничего, ладно?
А что тут скажешь? Просто обнимаю его,
крепко-крепко. Зарываюсь носом в волосы, от которых вечно пахнет чем-то
сладковатым, фруктовым.
- Теперь у меня тоже будет дом, настоящий, в
который хочется возвращаться, правда?
У меня болезненно сжимается сердце.
- Конечно, - мягко отвечаю я, и отшучиваюсь –
Наверное, нам придется придумывать для тебя новое прозвище, Бродяга.
Чувствую, что он улыбается.
- Я сбежал, – тихо добавляет он, почти виновато,
поскольку не признался сразу. Он бы и не признался, если бы не пол литра
огневиски. К гадалке не ходи!
- Я знаю, Сириус, знаю. А теперь спи. Если ты
будешь мешать мне спать болтовней по ночам, я постелю тебе коврик в парадном.
Он усмехается и закрывает глаза. Я чувствую, как по
коже, щекоча, скользнули его ресницы. Мне немного грустно, да и сказал я совсем
не то, что хотел, но я счастлив. Счастлив, что мы вместе. Честно признаться,
ведь я давно ждал, когда он останется навсегда.
***
Я смотрю на останки своего разрушенного дома
откуда-то сверху. Как все глупо получилось, правда? Если бы кто-нибудь сказал
мне, что Питер предаст нас, я бы, пожалуй, сгоряча размазал этого человека по
собственной когда-то лужайке. А сейчас мне немного смешно, не от радости
только, скорее это нервное. Впрочем, какие нервы, если я уже умер?
Его мотоцикл с оглушительным ревом приземляется на
дорогу. Мне кажется, он выглядит бледнее обычного. А может быть, это снова
из-за лунного света? Прошло уже несколько лет, а он все тот же звездный
мальчик, под стать своему имени, которое он так не любит. Кажется, еще секунда
и заблестит, будто рождественский снег. Красивый…
Какое-то время он стоит возле мотоцикла, словно не
решаясь подойти ближе. Словно ждет, что мираж перед его глазами скоро
рассеется, и все встанет на свои места, будет как прежде. Но чудес не бывает,
как бы странно не звучало это из уст еще тридцать минут назад вполне живого
волшебника.
А потом он, спотыкаясь, срывается с места,
ухитряется увернуться от Хагрида, падает на колени возле меня и просто смотрит.
- Джеймс… - его всего трясет, как от озноба. Я
вижу, как дрожат неуверенно тянущиеся к моему телу руки.
Он смотрит удивленно. Глаза широко раскрыты.
Осторожно трясет меня за плечи. Раз, другой.
- Проснись… - выдыхает он шепотом, почти умоляя.
Грубо отмахивается от руки Хагрида.
Он не моргает, но по щекам у него катятся слезы.
Одна за другой, без остановки.
- Перестань придуриваться, я же вижу… вижу… - его
голос срывается. Он закусывает губу до крови. Похоже, будто вот-вот закричит. Я
почти слышу этот крик, хотя губы его плотно сжаты. В нем столько боли,
отчаяния, пустоты, злости, что даже полувеликан больше не решается дотронуться
до него.
Я чувствую его боль, как свою собственную, дышу его
отчаянием, слышу, как беззвучно с последним болезненным стоном умирает в нем
что-то, оставляя только темноту и тишину. Зияющую, истекающую невидимой никому
кровью рану.
- Я не успел… не успел… Джеймс… - судорожно сжимая
мою рубашку, шепчет он, склоняя голову к моей груди. Шатается из стороны в
сторону какое-то время, затем приподнимается и с силой встряхивает меня за
плечи.
Я хочу дотронуться до него, положить руку ему на
плечо, но она проходит сквозь его тело. Он вздрагивает, прижимает меня к груди,
словно хочет отдать мне потерянное тепло, снова вдохнуть в меня жизнь.
Сириус… почему ты плачешь, Сириус? Ты же волшебник,
знаешь, что это не навсегда! Как маленький, ей богу…
- Сириус, - неуверенно зовет его Хагрид, - нужно
идти. Уже слишком поздно.
- Нет! – рявкает Бродяга, бросая молниеносный
взгляд на полувеликана. Смотрит на него волком, и шепчет мне едва различимо:
- Я никому больше тебя не отдам. Никому, слышишь?
Мы что-нибудь придумаем, мы всегда со всем справлялись, помнишь?
Я бы заплакал сам, если бы только мог. А он все
говорит и говорит, со злостью смахивая непрекращающиеся слезы.
- Не оставляй меня только. Не оставляй меня.
Я дергаюсь с места, пытаясь вновь ухватиться за
него невидимой и неощутимой для Бродяги рукой. Но у меня, естественно, ничего
не выходит.
Детский плач выводит его из оцепенения, возвращает
к реальности. Он озирается по сторонам, пока не находит взглядом Гарри на руках
у Хагрида.
- Мальчик жив, – на лице
полувеликана слабое подобие улыбки.
Сириус отпускает меня,
последний раз наклоняется к самому лицу, касаясь своим лбом моего, и шепчет в
губы:
- Я позабочусь о нем,
Джеймс. Обещаю тебе. И предателя этого найду. Найду его, слышишь? Он не рад
будет, что родился!
Не плачь, Сириус, не
плачь. Ты же сильный. Ты справишься со всем... а я? Я должен идти дальше.