Оригинальное название: Run away soldiers Автор: Setissma Перевод: shiraz Бета: Маграт Пейринг: Джеймс Поттер/Лили Поттер/Сириус Блэк Рейтинг: R Жанр: драма Дисклеймер: герои принадлежат Дж. К. Роулинг Примечание переводчика: большое спасибо tiger_black
за перевод эпиграфа! Оригинал: archive.skyehawke.com/story.php?no=7102&chapter... Разрешение на перевод: запрос отправлен
Вообрази, что львы уходят в ночь,
Бегут ручьи, бегут солдаты прочь.
Что скажет время? Я скажу одно:
О том нам слов и знанья не дано.
Уистон Хью Оден
Когда они целуются в первый раз, у нее вкус вишневого ароматизатора и джина;
она сидит на скрипучей лавке-качели; на дворе середина июля. Относительно этого
момента он запомнит три вещи, а именно: 1) ее ноги не касаются земли; 2) она
уронила фруктовый лед, который ела, и тот липкой лужицей растекся по крыльцу и
3) вишневый ароматизатор удивительно похож на вкус вины.
Сириус забудет, почему поцеловал ее – из-за пяти порций джина с тоником или
изгиба ее смеющегося рта. Точно так же он забудет ощущение слабой тупой боли,
которое алкоголь придавал их разговору, пока Лили хохотала, не переставая, а он
не мог остановить этот поток, льющийся из нее, словно жемчуга и бриллианты –
как в одной из тех дурацких сказочек. Он не запомнит сказанное «мне одиноко», и
«мой брак трещит по швам» в ответ, и «Джеймс это Джеймс это Джеймс», и «я люблю
его, но…». Он забудет, что даже возненавидел ее слегка – за то, что есть Лили
Поттер вместо теоретической возможности Джеймса Блэка. Он не запомнит фраз «мы
с Джеймсом целовались» – «мы тоже», и как потом наклонился к ней. Ведь кажется
таким естественным – целовать жену своего лучшего друга, когда ты делаешь это
только потому, что хочешь уловить на ее губах вкус кого-то другого.
Он не запомнит, как трахал ее на кушетке, и то, как слабо и неуверенно его
пальцы вцеплялись ей в волосы; забудет о двери, оставшейся открытой, хотя
наутро пожалеет об этом, потому что им пришлось самим отгонять комаров – из-за
раскаяния, возможного чувства вины или странного сочетания того и другого.
Он не запомнит сладкий след алкоголя, оставленный ее губами на его коже,
маленькие золотые пряжки на ее сандалиях и что каким-то образом фотографии
упали на одежду – назавтра там оказалось разбитое стекло.
Утро не приносит сожаления – только медленный небрежный секс: толчки в такт
пульсирующим вискам. Лили стонет «охх», и Сириус думает что, наверное, надо бы
почувствовать себя виноватым, но не чувствует. Там, где полагается быть
совести, только холодная пустота, в придачу к ней в затылке сидит тупая боль.
Они целуются даже когда собирают осколки, но равнодушно и через силу, без
удовольствия.
Сириус думает, что запомнит, как она преградила ему путь, вытянув руку, когда
он собрался уносить ноги, чтобы спастись. Лили кажется бледной и хрупкой. Он
чувствует похмелье и отстраненность. Она говорит «придешь на обед в
воскресенье?» Он отвечает «наверное», а потом добавляет «с тобой все будет в
порядке?» Мгновение, длящееся между останься и ты должен уйти,
Сириус воображает, что в этой паузе может потеряться весь огромный мир. Кольцо
ее пальцев так решительно, что он готов наклониться к ней снова.
Животный магнетизм, бесконечное вращение Земли и неизменная улыбка Лили.
«Джеймс скоро будет дома», говорит она, и Сириусу хочется, чтобы у него была ее
уверенность, ее муж, ее жизнь.
Когда он приходит на обед, Джеймс придерживает ему дверь и хлопает по спине, а
Лили улыбается, глядя поверх цыпленка. Как забавно, размышляет Сириус, каждый
выстроил перед собой фасад. А когда смотришь, видно лишь крошащийся фундамент –
словно это фиделиус, только ты снаружи: дрожь пальцев Лили, сжимающих бокал с
вином, и ледяное лезвие улыбки Джеймса. Они уже переходят к десерту, когда
Сириус проливает скотч на ее блузку, и Лили говорит
«ебтвоюматькакогоблядьхера», Джеймс велит ей заткнуться на хрен, а Сириус
думает: может статься, этот скотч – не единственное, что выплеснулось наружу.
Он твердит «прости, прости» и идет за ней в спальню; проходит двадцать шесть
секунд неловкого молчания, прежде чем его пальцы принимаются за пуговицы,
ладони ложатся на ее грудь, а рот накрывает губы. Когда Джеймс появляется в
дверях, Сириус слышит долгий резкий вдох. Потом Лили произносит «мы ждем только
тебя, дорогой».
Сириус не в силах обернуться, и он не оборачивается, но потом Лили тихонько
отстраняется, и ему все-таки приходится сделать это. Сириус впервые видит глаза
Джеймса такими темными, и на мгновение забывает о маленькой руке, которую
сжимает в своей. Он хрипло, неуверенно говорит «иди сюда», и почему-то –
господи боже, почему? – Джеймс подчиняется – уязвленный, пристыженный и
молчаливый – и твердыми шагами пересекает спальню.
Какое-то время они не говорят вообще, Лили уже полураздета – юбка оказывается
на бедрах, теперь хорошо знакомых им обоим, быстрые пальцы стаскивают блузку.
Сириусу стоило бы остаться в стороне, но сейчас связующее звено между ними – не
Лили.
Джеймс накрывает пальцами рот Сириуса. Он улыбается – почти жестоко, и тут
Сириус подается вперед и целует его, – неожиданно и ошеломляюще, жадно и
требовательно. Тогда Джеймс говорит с интонацией сродни удивлению «ты не
делаешь мне больно», а Лили спрашивает «какого хрена вы до сих пор не в
кровати?» и смеется.
Джеймс не может оторваться от него – ладони на коже, настойчивые поцелуи один
за другим – пока Сириус не перестает соображать, пока чьи-то губы не
оказываются на его члене, чья-то ладонь – на его лице и чье-то бьющееся сердце
– возле его живота. Они сливаются воедино: темные волосы и зеленые глаза,
длинные пальцы и жадный рот. Сириус улавливает их ритм, который они
давным-давно определили без него, и в конечном итоге это оказывается не так
страшно, как он всегда представлял – полностью отдать себя.
Потом Лили засыпает, а Джеймс, так и не надевший очки, гладит его живот; они
трахаются, медленно, обстоятельно, пока Сириус не забывает, где заканчивается
он сам и начинается Джеймс. Он думает, что не сможет удержать в голове ничего,
связанного с Лили, но каждой клеточкой своей памяти будет помнить каждый миг
каждой минуты происходящего сейчас, и не важно, чего он когда-нибудь лишится.
Джеймс целует и целует его – спокойной ночи и доброе утро, привет и пока – а
Лили так и не просыпается.
Они продолжают и после его отъезда: ленивые мгновения в саду, прикосновения ее
рта в душевой, цвет ее волос, по-новому играющий в лучах полуденного солнца,
глубинная радость и печаль, и ноющая пустота где-то возле сердца. И все это
безучастно, пока времена года сменяют и сменяют друг друга: весна – лето, лето
– осень.
«Я здесь», говорит он каждую ночь, перед тем как лечь, и каждое утро,
поднимаясь. Он покупает продукты, оплачивает счета и, когда Джеймс оказывается
дома, пытается ночевать на кушетке, но просыпается от того, что Джеймс у него в
ногах, а Лили – на груди, оба спят и держатся поверх него за руки. Тогда он
сдается и возвращается в постель.
Однажды утром, где-то между ушел и вернулся, она стоит на коленях
в ванной – будто молится какому-то новообретенному неподвижному фарфоровому
божеству. Две секунды Сириуса переполняет восторг, струящийся в крови, как
героин, который он пробовал однажды: шестая кабинка девчоночьего туалета на
шестом этаже, зловещее знамение шестерок, медленное скольжение иглы в вену и
умоляющий голос Джеймса, засевший в голове. Руки трясутся. Он открывает рот, и
внезапно Лили говорит вместо него, как во время чревовещания на ускоренной
перемотке, – как будто знает, что именно он собирается сказать, любое слово:
вроде «разбитое стекло», «противозачаточное заклинание», «чай после полудня» – Джеймс.
Потом накатывает безысходность, как на железнодорожном вокзале в три часа утра,
и, кажется, это вылетает само по себе, раз уж он открыл рот – просто слова,
всего лишь слова, от них никакого вреда – «так больше нельзя».
Она плачет, и Сириус говорит «о, господи» и «о, Лили» и «ну пожалуйста», и
по-детски думает: не слишком ли много ему досталось сиклей, выпадающих не той
стороной. Он обнимает ее, и это логично и объяснимо, потому что он никогда не
мог сказать ей нет. Лили повторяет «мне страшно» и «ты не можешь бросить меня
здесь одну, ты не можешь, не можешь, не можешь». Вообще-то он уже не уверен,
что значит «здесь», но отвечает «нет, нет, конечно, нет» и «хорошо», наверное,
потому, что у них всегда были общие горести, и общие секреты, и руки, сомкнутые
посреди ночи. Должно быть, делить с Джеймсом его жену сродни этому – а может, и
нет, ни капельки, ничуть.
Когда Сириус целует Джеймса в последний раз, у него вкус сидра и бурбона. На
дворе середина ноября. Они сидят на хорошо смазанной лавке-качели. Лили играет
с соседской собакой, бросая ей палку, Сириус наблюдает с крыльца, как движется
вверх и вниз ее запястье; дыхание Джеймса обдает теплом его плечо, шерстяной
джемпер мягко касается рук.
Джеймс говорит «я люблю тебя» – первый раз, последний раз, единственный раз –
потом оборачивается к Сириусу и шепчет на ухо «дело было не в ней, я только
хотел…»
В это мгновение – короче, чем вдох, выдох и снова вдох, короче, чем биение
сердца – Сириус позволяет себе представить: у него может быть то, чего
он хотел больше всего, сказка становится былью, и есть на свете такая вещь, как
жить долго и счастливо.
«Она ждет ребенка», в конце концов говорит Сириус, и в этих словах все, что он
не может дать Джеймсу Поттеру. Сириус не в состоянии предложить крохотные ладошки
в больших руках, первые шаги и квиддичные матчи. Он не может дать первые
сердечные неудачи, первые метлы, ночное бдение с градусниками и куриным
бульоном.
Здесь – Сириус это понимает – его партия проиграна. Поэтому он смотрит, как
Джеймс встает – на долю секунды в его взгляде мелькает что-то, похожее
извинение – и, наблюдая за нерешительным движением ладони Джеймса по животу
Лили, слушая тихий смех, повторяет самому себе семнадцать с половиной раз, что
все будет хорошо. Потом Сириус отправляется на кухню, надевает ботинки и
упаковывает в свой чемодан, позабытый с прошлой весны в чулане, шесть рубашек
(одна из них, по правде говоря, джеймсова), две бритвы, семь пар брюк и зубную
щетку, которая, – он почти уверен – принадлежит Лили.
Он складывает две тысячи сто семьдесят шесть счастливых воспоминаний, три
разбитых сердца, пару носков и выходит за дверь.