Рейтинг: PG-13
Жанр: romance, angst

- Мне вчера пришло письмо, - говорит он. – Я думал, это от тебя.

Он сидит на мягком табурете, опершись локтями о колени, его лицо скрыто полумраком и длинными прядями черных волос. Единственное, что мне отчетливо видно в круге света – его руки, большие, худые, сцепленные так, что побелели костяшки.

- Мне вообще-то не часто приходят письма, - продолжает он. – В основном реклама да приглашения на встречи ветеранов. Или Вопилки. От тех, кто до сих пор считает, что я просто ловко всех обманул. Или от тех, кто думает, что я задержался на этом свете. Они говорят, я занимаю в жизни чужое место. Не могу с ними не согласиться.

В комнате стоит такая тишина, что когда я сглатываю, звук кажется оглушительным. Однако он, похоже, этого не замечает. Он встряхивает головой, и выбившаяся прядь покачивается перед его лицом.

- А когда я увидел обычную почтовую сову, я подумал... ну да ладно. И знаешь, что это оказалось? Азкабанские власти предлагали мне забрать те вещи, которые у меня конфисковали при аресте. Еще тогда, восемнадцать лет назад. Все же от Ордена Мерлина есть какая-то польза. Они хотели вернуть мне палочку и все остальное. Приемные часы по вторникам и четвергам, с десяти до четырнадцати. Забавно, правда? Можно подумать, я бы туда пошел. Нет, я не боюсь, что меня снова посадят, но ... Ноги моей больше не будет на этом острове. Никогда. Только через мой труп.

Он смеется резким, таким знакомым смехом, и я изо всех сил убеждаю себя, что мне просто послышалось легкое эхо горечи, которой раньше не было.

Острые скулы выступают, как лезвия, над его впалыми щеками. Прежде мне казалось, его лицо будто выточено из белого камня – мрамора, например – но сейчас линии врезаны слишком глубоко, а круги под глазами слишком темны.

Спутанные волосы падают на сверкающие, как в лихорадке, глаза.

Я не думал, что увижу его. Когда мне вручили кубок Многосущного зелья и сверток одежды – мантию гриффиндорских цветов и дурацкие круглые очки – я понял, что от меня потребуется на сей раз. Почему-то именно эта личина оставалась самой популярной, хотя прошло уже два года. Наверное, магглы так же не устояли бы перед искушением провести пару часов с Элвисом Пресли или Мэрилин Монро. «Я трахал Мальчика-Который-Выжил!» - звучит неплохо, правда? Моя обязанность - позаботиться о том, чтобы они остались довольны.

Эта роль мне особенно удается - кто бы мог подумать? - поэтому я исполняю такие заказы чаще остальных.

Меня теперь вряд ли можно чем-нибудь удивить. В основном людям надо просто перепихнуться, иногда попадаются клиенты с причудами – однако магия многое способна исцелить. Мне безразлично, как со мной обращаются. В том и суть - позволить им делать все, что угодно. Есть что-то завораживающее в том, чтобы отдаваться совершенно незнакомым людям, исполнять все их прихоти, подчиняться всем приказам. Иногда мне кажется, это помогает не вспоминать, не сожалеть... что это подходящее наказание.

Забавно, но даже то, что я принимаю облик Гарри Поттера, спасителя, будь он неладен, Всего Волшебного Мира, как будто освобождает меня от собственного тела.

- ... Я помню, как ездил туда, в Азкабан, в последний раз, - говорит он. - Когда схватили Червехвоста. Альбус считал, мне следовало сдаться добровольно. Я думал, что не переживу тех трех недель, которые пришлось там провести. А потом был суд... и я стал свободным человеком, меня полностью оправдали. Ты был в зале суда. Ты бросился ко мне и обнял – чуть не задушил, честное слово - обхватил ладонями мое лицо и так на меня смотрел, будто хотел убедиться, что я не призрак. У тебя были такие горячие руки, шершавые и горячие. Я знаю, когда они начали холодеть. Когда умер твой друг, да? Или когда умерла его сестренка, Джинни?

Альбус ведь тоже мертв. И Червехвост – хотя уж он-то этого более чем заслужил. И Хмури. И Хагрид – если считать тех, кто был тогда в зале суда.

Он прислоняется спиной к стене, ему, при его высоком росте, явно неудобно на низенькой табуретке. Тянет в рот прядь волос, рассеянно прикусывает ее.

Хозяин этого заведения никогда не распространялся о том, как ему удалось заполучить прядь волос самого Гарри Поттера. Но слухи, будто здесь предлагают Многосущные услуги высочайшего качества, и Мальчик-Сразивший-Темного-Властелина выглядит совсем как настоящий, разлетелись в мгновение ока.

Странно, не правда ли? Столько маскирующих чар, чтобы не видеть того, чего не хочешь видеть, а потом кубок Многосущного зелья – и в зеркале снова отражаются наивное детское лицо, зеленые глаза за стеклами нелепых очков и зигзаг шрама.

Я стою посреди комнаты, нескладный подросток в ало-золотой мантии поверх истрепанной магглской одежды. Дверь открывается - и входит он.

Я не издаю ни звука. За прошедшие годы я слишком хорошо усвоил, что один-единственный вздох в неподходящем месте в неподходящее время может стоить кому-нибудь жизни. Но моя рука взлетает к воротнику, как будто затем, чтобы не дать его расстегнуть. Нет, пожалуйста, только не это. С этим я не справлюсь. Я могу стерпеть все, что придет в голову здешним посетителям – мне в самом деле безразлично, жестокая это боль или просто унылый секс за деньги.

Но только не он. Пожалуйста, только не он.

Глядя на меня, он стискивает руки, его глаза так темны, что синевы в них почти не заметно. И под этим взглядом у меня отнимается дар речи, я не могу даже вздохнуть.

Он постарел и выглядит усталым. Неудивительно - жизнь никогда не была к нему добра. Раньше в его волосах не серебрились нити седины, а взгляд не был таким затравленным. Неожиданно у меня возникает желание прикоснуться к его изможденному лицу, обхватить его ладонями – и странное горькое облегчение приносит мысль, что это желание наверняка никогда не исполнится.

Сделав над собой усилие, я разжимаю пальцы и начинаю расстегивать воротник.

Он проводит рукой по лицу, будто смахивая невидимую паутину. От его голоса, низкого и хриплого, по моему телу прокатывается волна боли и жара.

- Оставь. Сядь вон туда, - он указывает на стул в противоположном углу комнаты, по другую сторону от широкой кровати. Иногда я трансфигурирую ее в нечто, напоминающее постели в гриффиндорской спальне, – но только если об этом попросят отдельно. Он тяжело опускается на табурет у двери, как будто разговор отнимает у него слишком много сил.

- И ничего не говори. У вас все равно не такие голоса, как у него.

Он опирается локтями о колени, сцепляет пальцы в замок – и начинает говорить тихим, невыразительным голосом.

- ... а потом ты исчез и даже не обнял меня на прощание. Даже руки не подал. Я не виню тебя. Я понимаю – на твоем месте я чувствовал бы то же самое. Иногда мне противно самому к себе прикасаться, когда я бреюсь или чищу зубы. Смотреть на себя в зеркало – и то противно. Как могло случиться, что все они погибли, а я, которому давно пора умереть, до сих пор живу?

Так странно слышать эти слова. Я никогда ему не говорил. Никогда не пытался объяснить. Но он повторяет мои мысли. Я тоже не мог дотронуться до себя или еще до кого-то, потому что им это наверняка было неприятно, но они терпели из жалости или уважения к моим былым заслугам. И не мог смотреть на свое отражение в зеркале, и на свои фотографии в каждом номере «Дневного Оракула» и на обложке «Ведьминого Еженедельника».

А очередное письмо с благодарностями Нашему-Юному-Герою от какого-то неизвестного могло стать последним ударом, который переломил бы мне хребет.

Как я мог смотреть в глаза Артуру и Молли Уизли и читать в них невысказанный вопрос: почему я позволил их сыну погибнуть? Почему я позволил погибнуть их дочери? Как я могу жить – с этим на совести? И Гермионе... они с Роном планировали пожениться, как только все окончится. Теперь все кончено – как я могу смотреть в глаза Гермионе?

Столько погибших. И все из-за меня

Если бы только я был более осторожным, более рассудительным, если бы я лучше учился, прислушивался к тому, что мне советовали... То же самое я говорил себе тогда, в конце пятого курса, после того как он умер на моих глазах.

Но я вернул его. Я стащил Хроноворот и возвратился в этот день – и уничтожил Завесу прежде, чем он к ней приблизился. Я оставил от нее одно воспоминание.

И тогда Вольдеморт получил власть над силами мертвых, а его могущество многократно возросло.

И никакой Хроноворот не помог бы вернуть к жизни Рона, и Джинни, и Невилла...

- Я знал, что не могу останавливать тебя, - говорит он, глядя на свои руки, они стиснуты намертво, и кажется, пальцы вот-вот хрустнут. – У меня не было такого права. Ты должен был начать новую жизнь, ничем не омраченную. Без меня. Я просто надеялся, что буду получать о тебе вести - от знакомых или из газет. Я и не думал, что ты исчезнешь ... насовсем. Но я... я все понимаю. Знаешь, я кое-что поменял в доме, - его голос становится почти бодрым. – Снял все портреты, даже материн. Да, мне удалось его содрать – не поверишь, сколько это заняло времени, и он едва не размазал меня по стенке, пока я с ним бился. Но теперь ни одного портрета не осталось. Думаю, это к лучшему – домашнего эльфа у меня все равно нет, что им зря пылиться. И потом, мне не надо беспокоиться, чтобы не поджечь их по ошибке. К тому же с ними все равно было неинтересно разговаривать...

Я пытаюсь представить голые стены его дома, и одна мысль об этом действует, как удар поддых. Я помню все до мелочей. Как он стоял на ступенях, растрепанный спросонок, потирая щеку, а я говорил ему, что уезжаю, и мои вещи, собранные и упакованные, были сложены у двери.

Как однажды августовской ночью я видел его у высокого стрельчатого окна - он стоял, пошатываясь, с бокалом в руке, и шепотом повторял имя своего брата.

Как он весело заглядывал по утрам ко мне в спальню, окутанный запахом кофе, и говорил, что завтрак готов.

Как его дом превратили в штаб-квартиру, а потом – в лазарет и убежище...

- ... а еще я иногда отпускаю Конклюва погулять – знаешь, он теперь совсем неуклюжий. Хотя крыло у него почти зажило. Шрамы остались страшные, и он вряд ли сможет когда-нибудь пролететь больше ста футов по прямой, но, по крайней мере, боли его больше так не беспокоят.

«Хагрид был бы рад», - думаю я.

- Он иногда делается таким занудой, - в его усмешке столько грусти, что у меня сжимается сердце. – Ему не нравится, когда я пью. Два бокала, не больше – иначе этот неблагодарный паршивец начинает стрекотать как сумасшедший и пытается скогтить меня. По-моему, это Рем его научил, на случай, если сам не сможет за мной присматривать. Он в Хогвартсе, как раньше, там сейчас столько всего нужно сделать.

Я знаю. Гермиона тоже там. Ведет Трансфигурацию, с тех самых пор как МакГонагалл стала директрисой.

- Рем, конечно, навещает меня, - говорит он. – Вместе с Тонкс. Иногда мне хочется послать их обоих куда подальше.

Мне кажется, я догадываюсь, о чем он. Они такие добрые, такие хорошие – поэтому еще тяжелее видеть в их глазах жалость и понимать, что они разочарованы.

Именно от этого я сбежал. От разочарования. И в его глазах - тоже. Я знал, что не оправдываю его ожиданий. Я непохож на отца. Мой отец был героем, он все сделал бы лучше. Он одержал бы победу там, где я потерпел поражение. Он не позволил бы стольким погибнуть. Иногда я просыпаюсь среди ночи, потому что во сне вижу их - мертвых, укоризненно взирающих на меня пустыми глазами, и даже у Рона и Джинни волосы какого-то пыльного, безжизненного цвета.

Мне приходит в голову – если я уничтожил Завесу, где же теперь они ждут меня?

- Я просто хотел бы знать, как ты сейчас, - говорит он, задумчиво, почти мечтательно. Он не смотрит на меня. Не взглянул ни разу с тех пор, как вошел и убедился, что все на месте – шрам, очки. – Знать, что у тебя все в порядке. Что ты живешь с симпатичной девушкой, которая любит тебя и рожает тебе детей. Я не стал бы тебе мешать. Пусть даже ты обо мне не вспоминаешь – это ничего. Не все же должно вращаться вокруг меня. Наверное, я, наконец, повзрослел, не зря Снейп столько об этом твердил. Я научился принимать мир таким, каков он есть. Я только хотел бы хоть изредка перекидываться с тобой парой слов.

Спутанные волосы падают на горящие глаза, он смотрит в стену поверх моей головы. Что-то звякает в его бледных пальцах. Я присматриваюсь. Это брелок для ключей в виде ошейника с поводком, который я в шутку купил ему в магазине Волшебных Розыгрышей, когда учился на седьмом курсе. Тонкая цепочка тускло отсвечивает

- Я хотел бы сказать тебе, что не прошу простить меня, - говорит он. – Я понимаю, надеяться глупо. Есть то, чего не прощают никогда. Например, то, что ты выжил, когда остальные погибли. Я, видишь ли, прошел через это дважды. Первый раз, когда не стало Джеймса, – и сейчас... Я так думаю, два раза – это слишком, кем бы ты ни был. Я не стал бы просить тебя вернуться. Мне достаточно знать, что ты где-то есть. Если бы только я мог посылать тебе сову, хоть раз в год. Просто чтобы сказать, как я скучаю по тебе...

- И еще. Я так тебе и не сказал тогда, - продолжает он странным голосом, который звучит насмешливо и в то же время с такой болью, что мне приходится закусить губу. – Теперь это уже ни к чему - все равно ничего не изменится, раз уж ты исчез. Но, признаться, даже если б ты остался, я вряд ли решился бы.

Он поднимает глаза. Его лицо, усталое, изможденное, все еще хранит тень красоты, которая уязвляет меня в самое сердце. Я помню, каким мягким был очерк его рта – а сейчас уголок опущен, иронично.

- Наверное, ты знаешь - в молодости я был влюблен в твоего отца.

От этих слов и от его усмешки мне в грудь словно вонзается осколок стекла. Да. Об этом я знал.

- Он мог покорить кого угодно... Я так ревновал, когда он начал встречаться с твоей мамой. Я считал то, что испытывал к нему, самым сильным чувством в своей жизни - до тех пор, пока не встретил тебя. Нет-нет, - он встряхивает головой, - только не думай, что я, как какой-нибудь подлец, заглядывался на ребенка. Это пришло, когда ты стал старше. Когда нашел меня за Завесой... и потом, когда мы вместе прятались... и когда тебя похитил Малфой.

Я помню. Люциус заплатил за это жизнью. Черный пес вырвал ему глотку.

- Поначалу я смотрел на тебя и видел Джеймса – и сердился, когда что-нибудь в тебе не подходило к образу, созданному моим воображением. Только позже я понял – это потому что ты не Джеймс. Ты был самим собой, и я... влюбился в тебя.

- Я никогда тебе этого не сказал бы, - его голос падает почти до шепота, и мне приходится напрягать слух, чтобы ничего не упустить. – Никогда не признался бы, каково было уносить тебя на руках, жаркого, хрупкого, из Малфой Мэнор, и как ты прижимался ко мне... Или как после похорон Дамблдора ты уткнулся лицом мне в плечо, и я почувствовал, что ты плачешь. Ты первый раз расплакался при мне, и все равно не хотел, чтобы я это видел. Мне хотелось обнять тебя, крепко прижать к себе – но я так и не осмелился. Мне так не хватает запаха твоих волос, молочно-медового шампуня и пасты для полировки метлы... Ты оставил у меня одну свою мантию, самую потрепанную. Когда мне становилось одиноко, я укрывался ею – но теперь она совсем превратилась в лохмотья и больше не пахнет тобой. Мне хочется снять с тебя эти очки и увидеть, как беззащитно распахиваются твои глаза... Нет, ничего не говори...

Поскольку я не издал ни звука, думаю, он обращается не ко мне. Но я в самом деле хочу кое-что ему сказать. И не только сказать. Я хочу опуститься перед ним на колени, прижать его руки к губам, снова почувствовать его лицо в ладонях, как тогда, после суда, ощутить вкус виски и кофе с его губ.

- Все, что ты можешь мне сказать, я уже сто раз повторял себе сам. Гляньте-ка на старого дурака. Двадцать лет разницы. В отцы годится. Ты заслуживаешь куда лучшего. Надеюсь, ты нашел человека, который тебя достоин. Надеюсь.

Он умолкает – и неожиданно набитая вычурной мебелью комната кажется холодной и пустой. Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь. Достаточно ли здесь темно, чтобы он не разглядел моего лица?

Но он не смотрит на меня. Он отбрасывает волосы с лица, и я вижу краткий проблеск его кривоватой улыбки.

- Я всегда буду ждать тебя, - говорит он. – А что мне еще остается?

Мягко тренькают часы. Он меняет позу, смотрит на них, прищурившись. Не помню, чтобы раньше у него была такая привычка – он стал хуже видеть?

- Ах да, - вздыхает он. – Мне пора. Ты скоро начнешь превращаться обратно.

Он поднимается, высокий и худой, в свободной мантии. Засовывает руки в карманы и расправляет плечи.

- Спасибо, - говорит он, по-прежнему не глядя на меня. – Мне очень помог этот разговор. Ты отлично справляешься со своими обязанностями, я непременно скажу твоему хозяину.

Он поворачивается и идет к двери, намеренно небрежной походкой человека, отказывающегося признать тяжесть своей ноши. Встряхивает головой, сметая волосы с лица, но они немедленно падают обратно. Я поднимаюсь, мой стул с громким скрипом отъезжает по полу, но он не оборачивается. Школьная мантия становится тесновата в плечах, непокорные вихры превращаются в короткую стрижку "под ежик".

Он протягивает худую руку к дверной ручке, решительно берется за нее, и я понимаю, что должен сделать это сейчас, иначе будет слишком поздно.

- Сириус, - говорю я. – Подожди.

Конец