- Как же прикажешь его называть, если не выражаться?

- Синий мячик сплина? Пучок златобедрой морковки? Десять дюймов атласного одиночества?

- Главное, чтобы не десять лет.

- Такого никогда не будет, у тебя же есть я, - говорю и спрыгиваю с подоконника. – Думаю, путь свободен, и два доблестных рыцаря могут отправиться почивать.

Он задерживается, а потом говорит луне за окном без всякой интонации "Ты ведь действительно в неё влюбился, по-настоящему”, а я молчу, потому что чего тут сказать-то.

Мы направляемся к двери, и впервые за все время, что знакомы, осознаем присутствие другого как физически ощутимый дискомфорт и ощущение такой чужеродности, как будто тебе пришили третью ногу, и от этого я так злюсь, что охота двинуть Сириусу в зубы, а тут ещё в потемках натыкаюсь на парту и соображаю, что по-прежнему без очков, которые все ещё на нем, а с какой это, бля, стати???!

Я оборачиваюсь, зная, что рожа у меня сейчас перекошена, и чуть ли не трясусь от странной, бесконтрольной ярости, понимая, что, возможно, сейчас его ударю, но он говорит "Джейми, что ты?” тем самым своим мягким голосом, и я опускаю руку, а внутри все оседает, как в проколотом синем мячике сплина.

Он подходит совсем близко и надевает на меня очки, спрашивает "Так лучше?” и легонько усмехается.

- Лучше, - говорю я и улыбаюсь в ответ.

- Вот и славно, трам-пам-пам.

Он обнимает меня за плечи, как обычно делает, когда мы навеселе, и тащит к двери, но я говорю "Подожди, а?”, разворачиваюсь и прислоняюсь к дверному косяку.

Он смотрит на меня и вздыхает, и прикрывает глаза, и устало потирает их рукой, а потом, наконец, делает то, что давно собирался – я это знаю точно, то, чего я ждал и, возможно, даже надеялся, непонятно только, почему, пальцы у него прохладные и влажные, а губы горячие и сухие, мне вовсе не стремительно и красиво, а вообще-то стремно и даже тошнит, как от кошачьего пойла, но он здесь и сейчас, мой личный частный звездопад, и в эту минуту только это важно, да-да, только это, и если вы, лохи, никогда не видели настоящую любовь, то утритесь и отсосите, потому что у меня есть и даже две, вот оно - невыразимое.

Потом он распахивает заклинанием дверь и выбирается первым, озирается и делает мне знак рукой, что все чисто, никаких завхозов, можно идти.

И ещё говорит то ли печально, то ли с вызовом "А больше ничего никогда не было”.

И, правда, – больше ничего и никогда.