Вернувшись к Дурслям, Гарри первым делом достал двустороннее зеркало и снова позвал Сириуса.

Конечно, он знал, что оно не сработает. Он понимал это с ощущением горькой неизбежности – чувством, которое сдавливало грудь и причиняло такую боль, что он не мог думать ни о чем другом. Гарри знал, что зеркало не сработает – и ничего не мог с этим поделать. Он даже не понимал, почему делает это, но не мог остановиться. Каждое утро у Дурслей он просыпался, чтобы поговорить с зеркалом - позвать Сириуса, рассказать ему что-то – трансфигурация будет трудной в следующем году, правда, Сириус, Сириус, Сириус – и перед сном, и иногда днем, и даже ночью, если он просыпался от кошмаров – с зеркалом он никогда не расставался.

Удивительно, но его не преследуют никакие видения, будто Волдеморт временно затаился, но Гарри хватает собственных снов - снов, которые являются наполовину кошмарами, наполовину чем-то иным. Ему снится исчезающий за Завесой Сириус – снова, и снова, и снова, и Гарри просыпается с комом в горле и мокрым от слёз лицом – а еще ему снится Сириус, говорящий с ним на кухне на Гриммаулд Плэйс. Есть что-то странное в этих снах, ведь Гарри знает: Сириус мертв, – но не чувствует этого, и рука Сириуса на его лице по-прежнему теплая. Гарри не может объяснить, почему он просыпается возбужденным, почему отворачивается в темноту и вжимается губами в прохладное зеркало. Он дрочит, бесшумно плача, и от его дыхания стекло затуманивается.

Удивительно, но Дурсли больше его не беспокоят, хотя это, скорей всего, из-за Ордена – они позволяют Гарри весь день оставаться в своей комнате, и он становится все бледнее и бледнее от недостатка солнечного света, но ему не хочется никуда выходить, ведь здесь у него есть зеркало, здесь у него есть Сириус, и Гарри может говорить с ним всю ночь.