Дом на Гриммо засыпает трудно, как старый дракон. Скрипит
рассохшейся чешуёй половиц, кашляет каминными глотками, сплёвывая вязкую чёрную
жижу пепла, моргает подслеповато мутными окнами. Наверху, похрустывая крысиными
косточками, возится Клюв. Из спален ползут неясные звуки: шепчутся о чём-то
своём девочки, Молли бормочет, всхлипывая на плече Артура, тихо болтают
близнецы, смеётся Рон. И всё же приходит час, когда замирает всё — даже
портреты. Тогда Сириус начинает прислушиваться. Вскоре глухо чавкает разбухшая
от сырости дверь соседней спальни, тяжелые шаги близятся, сливаясь с шелестом
ночного дождя, замирают у кровати. Пахнет шоколадом. Сириус привычно откидывает
одеяло. Руки Ремуса прикасаются к его телу с той же робостью, с которой
сползают по стеклам водяные капли.
— Не молчи. Пожалуйста. Тебе хорошо?
"Будет хорошо,
если ты сам заткнёшься". Горький ответ висит на самом кончике языка,
но Сириус сглатывает его вместе с кисловатой слюной любовника. Простыни пахнут
табаком — здесь всё пахнет табаком, от старых портьер до пыльного полога. Прах
прожитых лет. Он забивает ноздри, щекочет пересохшее горло. Рем дышит тяжело,
шумно, и кажется, что он просто тоже наглотался проклятой пыли. Сириус
раздвигает ноги пошире. На грудь падают капли чужого пота, в паху мокро, внутри
жжёт, член ноет — это и не стояк даже, и не боль... Так. Что-то среднее.
— Посмотри хотя бы на меня, — почти жалобно произносит
Рем. — Ну. Сириус....
Он смотрит.
* * *
...Рем уходит, сутулясь — его спина согнута словно под
бременем вины. Теперь надо выждать всего лишь полчаса, пока не послышится
заунывное, как волчий вой, похрапывание. Тогда всё становится легче — надо
просто наложить Разиллюзионное и прокрасться в спальню мальчишек. Там можно забиться
в угол и... очки на столике. Лохматая чёлка. Красноватая линия шрама на лбу.
Загрубевшая кожа на локтях. Смешно торчащая из-под одеяла розовая пятка —
тысячу лет назад Сириусу в виде высочайшего одолжения позволялось поцеловать её
— в то невозвратное время маленькую и гладкую, как фарфор. Тогда Лили звонко
смеялась над его неловкими жестами, а Джеймс покровительственно ухмылялся.
Тогда круглый детский лобик был чистым и незапятнанным. Тогда... тогда всё было
другим.
Сириус гладит Гарри взглядом. Подходит поближе, видит
болезненную гримасу, морщинку меж бровей, беспомощно приоткрытые губы. Тихонько
дует в лицо, шепчет что-то бессмысленно-ласковое, ждёт, когда искажённые
кошмаром черты разгладятся, и осторожно касается прикрытого одеялом острого
плеча. Не щеки, не рта, не голой шеи — он не пал так низко. Глубоко втягивает
носом нежный юношеский запах. На миг ему кажется, что вот сейчас Гарри откроет
глаза, привстанет, потянется к нему... Сириус трясёт головой, отгоняя это —
неправильное, как отражение в кривом зеркале. И уходит так же бесшумно, как
пришёл.
Днём он говорит с Гарри как ни в чём не бывало. А потом
приходит ночь, и Сириус лежит во тьме, вдыхая пыль и думая, что возможно,
когда-нибудь... Не сейчас. Много позже. В конце коридора звонко щёлкнет замок,
шаги будут лёгкими, и запах Гарри омоет его, как вода, размывая застарелую
корку боли... когда-нибудь. Не сейчас...
Но, словно отвечая ему, вновь глухо чавкает соседняя
дверь.