Мы сидели в крохотной кухне, за чисто выскобленным столом, и пили чай.
Кухня эта — с кучей разномастных чашек на столе, пучками трав и плетенками
чеснока, свисающими с крюков — совсем не напоминала о Гриммо. В закопченном
очаге трещал огонь, красноватые отсветы ложились на деревянные стены и доски
пола, наполняя их глубоким янтарным сиянием, легкий ветерок шевелил яркие
клетчатые занавески на окнах. Здесь все дышало уютом и спокойствием; казалось,
что сейчас отворится дверь — и на пороге появится Молли Уизли с корзинкой,
полной крупных краснобоких яблок.
Но никакая Молли Уизли, конечно же, не приходила, да и яблок не было, только
чай, упоительно пахнущий смородиной и мятой.
Я покрутил в руках свою кружку. Сириус сидел напротив, ожидая ответа, и мягко
улыбался. Взгляд светло-серых глаз полнился вновь разгоревшейся радостью, но я
готов был поклясться, что эта радость — мимолетная ветреная гостья.
Не думая, что делаю, я протянул руку, нашарил его ладонь, лежащую на
столешнице, и крепко сжал в своих пальцах. Сириус вздрогнул.
— Снейп, — наконец ответил я с усмешкой. — Сказал, что видел тебя. Мельком.
— Ох уж эта старая болтливая скотина. — Он засмеялся, но отрывистый лающий смех
показался натужным, как недавняя улыбка портье.
В воздухе снова повисло тяжелое напряженное молчание, и я почувствовал себя
неловко. Будто развернул яркую обертку, а вместо конфеты в фантике оказался
кусок кирпича.
— Послушай, — сказал я, глядя мимо плеча Сириуса в очаг, где бесновалось пламя.
— У меня есть две недели, но если ты хочешь — я уеду. Прости, я ничего не
обдумывал, но, когда Снейп сказал, что он тебя видел, что ты… — голос дрогнул,
сорвался, — здесь… Я не смог удержаться.
Сириус осторожно высвободил руку из моих пальцев, поднялся, я на секунду
испугался, что он сейчас уйдет — но вместо этого он присел на скамейку рядом.
Обнял меня за плечи, притянул к себе, взъерошил волосы.
— Расскажи мне, как у тебя дела.
Подняв голову, я встретился с Сириусом взглядом и благодарно улыбнулся.
***
Проснувшись утром, я долго лежал в полусне, не открывая глаз и с наслаждением
слушая, как гремит тарелками и негромко напевает на кухне Сириус. Было слышно
шипение масла, журчание воды, хрипловатый голос выводил что-то о закончившейся
зиме и восходящем солнце, запах жарящегося бекона щекотал ноздри — и от
осознания, что происходящее реально, по коже бежали мурашки.
Вчера мы долго, до глухой ночи, сидели на кухне над остывшим чаем, и я
рассказывал о том, как скитался весь последний год в поисках хоркруксов и
дрался с Волдемортом, а после войны помогал восстанавливать Хогвартс и мотался
в министерство на десятки судов. Рассказал даже о единственном разговоре со
Снейпом — короткой встрече в портовом кабаке, полном табачного дыма.
— Значит, Нюнчик теперь будет пытать дурмштранговских студентов? Вот бедняги, —
без капли сочувствия в голосе хмыкнул Сириус. — Ну кто бы мог подумать, что эта
сволочь станет таким героем.
О Ремусе и Тонкс я рассказал тоже, на что он только поджал губы, кивнул, и я
понял — знал.
— Ну а ты, Гарри? — спросил Сириус, когда я закончил в красках описывать
свадьбу Рона и Гермионы. — Как дела у тебя?
— Все хорошо, — безмятежно отозвался я. — Отучился год в аврорской школе,
теперь вот каникулы…
Голос на этот раз не дрогнул, улыбка получилась без усилий, а легиллименцией
Сириус, к счастью, не владел. Ни в коем случае, ни за что на свете он не должен
был узнать, как, ускользнув из Хогвартса утром второго мая, я ползал на коленях
по рыхлой земле, пытаясь отыскать оброненный там Воскрешающий камень, а потом,
до крови сжав его в ладонях, словно заведенный, повторял одно и то же имя, пока
окончательно не охрип. Как, услышав рассказ Снейпа, схватил своего бывшего
профессора за отвороты мантии и встряхнул, будто тряпичную куклу. Как Рон,
неожиданно заглянувший на обед, обнаружил в котле вместо супа почти готовый
напиток живой смерти и на протяжении получаса орал в ужасе, называя меня
спятившим придурком; как я кивал и улыбался, а потом усадил его перед собой и
долго-долго объяснял, что порой кажется, будто все прошло, отболело и зажило,
но новая кожа на месте старой раны на поверку оказывается всего лишь чуть
подсохшей коркой.
— Поверь, — сказал я Рону, с самым что ни на есть убедительным видом. — Я знаю,
что делаю.
И, конечно же, соврал.
Я открыл глаза. В гостиной, где я заснул прямо на диване, уже было светло. За
окнами разливалось зеленое море листвы, на потолок и стены пятнами ложились
солнечные зайчики.
Откинув плед, я поднялся. Одернул смятые джинсы и футболку, кое-как пригладил
волосы и вышел на кухню.
Со вчерашнего вечера она изменилась. Узор на деревянных стенах стал другим,
клетчатые занавески превратились в полосатые, чесночные плетенки исчезли, их
место заняли связки лука. Но уютно здесь было по-прежнему.
Сириус стоял около плиты, ловко орудуя деревянной лопаткой. Услышав шаги, он
повернул голову на звук, широко улыбнулся и уронил кусочек поджаренного бекона.
— Как спалось?
— Отлично! — Я помассировал шею. — Тут есть ванная?
— Угу. На втором этаже, вверх по лестнице и налево до упора.
Коридор на втором этаже был длинный и узкий, как в гостинице, по правую и левую
руку темнели двери, и их было очень много, наверное, десятка два. Мучимый
любопытством, я подергал их за ручки, но все, кроме двух, оказались заперты.
За одной дверью оказалась ванная, светлая и просторная, за второй — небольшая
спальня.
Видимо, Сириус спал именно здесь: кровать была разобрана, стол завален
какими-то книгами, свитками пергаментов и карточками.
Подойдя поближе, я понял, что это не просто карточки — вся поверхность стола
оказалась усеяна фотографиями; их было так много, что захватило дух.
Я наклонился над столом. На меня смотрели десятки лиц: мама, папа, Ремус Люпин,
сам Сириус — еще молодые, смеющиеся; Аластор Грюм в какой-то нелепой шляпе,
хохочущая Тонкс, Фрэнк и Алиса Лонгботтомы, и даже младший брат Сириуса, Регулус.
Много было и других людей, совсем мне не знакомых, а на краю, в стороне от
остальных карточек, я увидел свое фото. Поднял, посмотрел на тощего долговязого
мальчишку в круглых очках, каким был два с половиной года назад.
Живо представился Сириус, в полном одиночестве перебирающий эти фотографии, и
радостное настроение поблекло. Кольнуло сердце.
Положив карточку на место, я пошел умываться.
***
Сириус за завтраком казался таким веселым и непринужденным, что я не рискнул
спрашивать его о фотографиях в спальне. Вообще старался не касаться никаких
острых углов, делая вид, будто мы сидим на кухне дома где-нибудь в Хогсмиде,
едим яичницу и собираемся отлично провести время.
— Не хочешь поиграть в квиддич? — спросил Сириус, ловко орудуя вилкой. — Конечно,
вдвоем полноценной игры не выйдет, но мы могли бы полетать за заколдованными
мячиками, как за снитчем…
— Может, сначала прогуляемся по городу? — предложил я, глядя, как трепещут на
ветру листья. — А то я его в темноте вчера и не разглядел почти.
Сириус сразу как-то поскучнел, чуть сгорбился, отложил вилку. Тоже глянул в
окно.
— Извини, тут я тебе ничем не могу помочь, — как-то слишком спокойно сказал он,
и я понял, почему на улицах вчера было так мало народу.
— Подожди, — я потер виски. — Но ведь я…
— Ты турист. Тебе можно.
У меня пропал аппетит. Я отставил недоеденную яичницу, потянулся к стакану,
отхлебнул, но тыквенный сок показался безвкусным. Сириус молчал, глядя в окно,
лицо его закаменело, вокруг рта обозначились резкие складки.
Нужно было сказать что-нибудь, как-то его подбодрить, но я прекрасно знал, как
Сириус относится к чужой жалости, и не мог подобрать нужных слов.
— Ну и черт с ним, с городом. Метлы-то у тебя тут есть?
***
Пожалуй, полет — это лучшее средство от плохого настроения.
Сначала игра не клеилась: Сириус, хоть и старался выглядеть веселым, на самом
деле был напряжен до предела и погружен в какие-то свои мысли, я чувствовал
себя неловко из-за утреннего разговора и тоже постоянно отвлекался — но стоило
немного размяться, как хорошее расположение духа все-таки вернулось.
Некогда было размышлять: все мое настоящее сосредоточилось здесь, на солнечной
лужайке за мрачным домом, где мы носились за мячом, как школьники. Сириус, судя
по всему, тоже не изводил себя думами, он раскраснелся, серые глаза налились
чернотой и азартно блестели.
Я и не заметил, как пролетел день. Казалось, еще недавно было утро, и вот — уже
солнце катится вниз, по лицу и спине градом льется пот, а руки ноют от метлы.
— Знаешь, профессор Синистра поставила бы этому небу жирного Тролля, —
задыхаясь, пробормотал я, когда мы наконец-то отложили метлы и рухнули прямо в
мягкую траву. — Здесь то три луны, то звезды, то вот, пожалуйста, два солнца.
На небе вообще может быть два солнца?
— Второго мая вместо солнца целые сутки висела огромная комета.
— Второго мая… — протянул я. Разговор опять сворачивал не в то русло, я хотел
поспешно перевести тему и уже открыл, было, рот, но вместо шутки про своенравные
светила спросил: — Там, в Запретном лесу… это был ты? Настоящий?
— Я. — Сириус повернул ко мне голову, внимательно посмотрел, чуть прищурившись.
— Настоящий.
— А мама? Папа?
— Коне… — Он поймал мой взгляд, вздохнул и поправился: — я не знаю, Гарри.
Может быть, они уже давно ушли дальше, как все остальные. А может, разные
поезда ходят по разным маршрутам, и где-то есть еще одна конечная остановка.
Дамблдор, например, здесь так и не появился.
— Забавно, что Снейп попал именно сюда.
— Да. Забавно.
Сириус поднялся, отряхнул штаны, вытащил из кармана пачку сигарет.
— Гарри.
— М-м?
— Пообещай мне никогда в жизни не проверять, есть ли на этой чертовой железной
дороге другие поезда.
***
Ночевать я снова остался у Сириуса, только сбегал в гостиницу за рюкзаком со
своими вещами.
В камине пылал огонь, под одеялом на полюбившемся мне диване было тепло и
уютно, глаза закрывались, но сон, как назло, не шел.
Я успел поразмышлять о куче вещей, стараясь даже в мыслях обходить тему
ближайшего будущего, в деталях вспомнил весь день и сосчитал целый табун
гиппогрифов, однако заснуть так и не смог.
Сквозь полуприкрытые веки я наблюдал за пламенем, в алых языках мне виделись то
драконы, парящие в горячем воздухе, то фениксы с длинными хвостами, то пенные
барашки волн.
Погода за окном испортилась, началась гроза. Вспышки молний высвечивали залитые
водой окна, в отдалении гремел гром, мокрые ветки стучали в стекла, а я лежал и
думал, что сейчас делает у себя Сириус.
Спит? Сидит над столом, перебирая старые фотографии, с которых на него смотрят
лица тех, кого он уже никогда не увидит? Или, может быть, вспоминает девчонок с
маггловских плакатов, голубоглазых пышногрудых кукол с карамельно-розовыми
губами, и, не отдавая себе отчета, ныряет рукой под резинку трусов?
Мне стало жарко под тонким одеялом. Уши тут же загорелись, к лицу прилила
кровь.
Нужно спать.
Я повернулся на бок, плотно закрыл глаза, пытаясь успокоиться, и снова начал
считать гиппогрифов, прыгающих через забор.
На сотом гиппогрифе послышался шорох и раздались тихие, крадущиеся шаги —
видимо, Сириусу тоже не спалось. Я хотел открыть глаза, поднять голову, но веки
будто налились тяжестью, а пока я боролся с сонливостью, Сириус подошел к моему
дивану и остановился. Негромко, но отчетливо прошептал:
— Сомниус.
Невербальные защитные чары — спасибо Кингсли Шеклболту, нещадно гонявшему наш
курс на тренировках — я использовал на чистых рефлексах, даже не шелохнувшись,
и если бы дело происходило не в этом чертовом зыбком мире, Сириус получил бы
двойной удар собственным заклятьем.
Сейчас же чары просто ушли в никуда, развеялись, но Сириус, похоже, этого не
заметил. Он постоял еще немного — я охотно подыграл, размеренно дыша, хотя сна
уже не было ни в одном глазу — и я услышал, как шаги удаляются. Заскрипела
лестница, раздался звук закрывающейся двери, дом снова погрузился в сонную
тишину.
Я на всякий случай полежал еще минут десять, притворяясь спящим, а затем открыл
глаза и сел.
В комнате стояла такая темнота, что мне не видно было даже собственных пальцев.
Камин, в котором еще недавно пылал огонь, потух, хотя дров в нем оставалось
столько, что хватило бы еще на пару часов.
Моя палочка лежала под подушкой. Я нащупал ее, сжал в пальцах.
— Люмос.
Зыбкий свет выхватил из тьмы кусок вытертого паркета, изящные изогнутые ножки
столика, часть стены, обтянутой шелковыми обоями, хотя я прекрасно помнил, что
никакого столика на тонких ножках и шелковых обоев в комнате не было и в
помине.
Очень интересно.
— Люмос Максима.
Свет разгорелся ярче, темнота хлынула в углы. Я присвистнул.
От уютной гостиной остался только диван, на котором я сидел, все остальное
изменилось… нет, не до неузнаваемости. Я уже видел раньше и эти тяжелые
бархатные шторы, обрамляющие окна, и массивный письменный стол с полированной
столешницей, и высокие шкафчики, стоящие по обе стороны от потухшего камина,
полного холодной золы.
Комната, прежде светлая, уютная и просторная, превратилась в прекрасно знакомую
гостиную особняка на Гриммо — пыльную, оплетенную паутиной, помпезную.
По спине скользнул холодок. Мелькнула паническая мысль — Сириус!
Я кубарем скатился с дивана, кое-как сунул ноги в кроссовки и прямо в пижаме
помчался на второй этаж. Лестница, изменившаяся, так же как и гостиная, натужно
скрипела под моими шагами на разные лады, пока я поднимался наверх.
В спальне Сириуса горело несколько свечей, едва разгоняющих мрак. Сам он не
спал — сидел на постели, в пятне света, зажав в руке полупустую бутылку виски.
Свечи трещали, оплывая, в воздухе стоял резкий запах пота, сигарет и виски, со
стен таращились выцветшие, покрытые пылью красотки.
Моего появления Сириус, похоже, не заметил. Он смотрел на голую стену, по
которой метались тени, и я видел, как влажно блестят его глаза и кривятся губы.
Я тоже повернул голову, вгляделся в пляску теней.
Ни одного четкого очертания — только размытые, будто дымные образы. Мужские и
женские силуэты, трепещущие на ветру флаги, башни огромного замка, уходящий
вдаль лес. Тени ползли по жемчужно-серым обоям, растекались чернильными
кляксами, клубились по полу сизой дымкой. Они свивались в спирали, качались в
воздухе, будто змеи, танцующие под дудку, и тянули свои лапы вперед, к Сириусу,
безучастно замершему на краю кровати.
В два прыжка я оказался рядом с Сириусом, выхватил из его рук бутылку,
отшвырнул в сторону.
— Ты? — изумился он, подняв голову. — Иди вниз, они тебя пропустят. Это… мое.
— Что это? — спросил я, не двигаясь с места. — Люмос Максима!
Световой круг стал ярче, расширился.
— Прочь! — прикрикнул я на теней, и они всколыхнулись недовольной волной,
отступили, посерели.
Я обхватил голову Сириуса ладонями, вгляделся в искаженное лицо.
— Это прошлое, — сказал я. — Этого уже нет, слышишь?!
Он вздрогнул. Прерывисто, рвано выдохнул.
— Смотри на меня. Я здесь.
Зрачки у него стали огромными, расползлись по всей радужке.
— Не гляди туда. Там ничего нет. Смотри на меня, — повторил я.
Задрожал воздух, по комнате пронесся порыв ветра, затушив свечи, но золотой шар
все еще висел над нашими головами, и тени не смели приближаться.
Сириус смотрел прямо на меня, и при этом — как будто сквозь. Взгляд
расфокусировался, воздух с присвистом вырывался из приоткрытого рта, будто ему
было тяжело дышать; тощая, почти безволосая грудь ходила ходуном.
Мир качнулся, поплыл, сузился до светового круга, Люмос ярко вспыхнул, разгоняя
темноту, заливая нас солнечным теплом. Глазам стало больно, я сощурился,
часто-часто заморгал, и потому не сразу заметил, что комната меняется.
Пыль и паутина исчезали, вытертый паркет становился гладким полированным
деревом; по стенам, теперь кипенно-белым, ползли, расцветая, бледно-золотые
узоры. Темнота отступала, разлетаясь клочьями.
Я часто-часто задышал. Что-то ворочалось внутри, искало выхода, билось в виски,
отдавалось в сердце.
— Гарри, — услышал я потрясенное бормотание. — Гарри, ты…
Я так и не узнал, что Сириус хотел мне сказать, потому что единственно
правильным оказалось наклониться к побледневшему лицу, до сих пор сжатому в
ладонях, неуклюже, неумело коснуться темных, чуть влажных губ — просто
поддавшись порыву, не ожидая никакого ответа.
Но он ответил, неожиданно осторожно, точно боялся сделать мне больно; чуть
прихватил нижнюю губу зубами, скользнул по ней языком.
У меня закружилась голова. Ничего не соображая, я схватил Сириуса за плечи,
опрокинул на смятую кровать, навалился сверху, целуя туда, куда дотягивался — в
щеки, шею, острые ключицы, темные пятна сосков — и чувствуя, как жесткие руки
забираются под пижамную рубашку, гладят спину, бока, живот.
Не было ни стеснения, ни неловкости — вообще ничего не было, кроме желания
оказаться так близко, чтобы смешалось дыхание и чужой стук сердца показался
своим собственным. Пижамы ненужным тряпьем полетели на пол, от прикосновений
мутился разум, кожа горела.
Мы лежали, переплетаясь руками и ногами, точно пытаясь сплавиться в единое
целое, члены терлись друг о друга, заставляя задыхаться от ощущений,
накатывающих волнами. Но мне, распаленному, сходящему с ума, было мало пальцев,
поглаживающих член; и влажного рта, когда Сириус наклонился над моими бедрами и
взял в рот, тоже оказалось недостаточно.
Я развел ноги. Согнул колени, подтянул их к груди.
— Пожалуйста.
Больше всего на свете я сейчас боялся, что он откажется. Отодвинется, встанет и
уйдет, хлопнув дверью, или скажет, что мы не можем, что мы заигрались и нужно
остановить это безумие, пока не поздно.
Может быть, в другой раз так бы и случилось. Но не сегодня. Не в тот день,
когда ему самому это было нужно до дрожи.
Когда Сириус вошел в меня, я закричал — не от боли, потому что боли почти не
было. Просто будто прорвалась плотина, и все, что комком стояло в горле,
хлынуло наружу — криком, стоном, брызнувшими из глаз слезами.
— Гарри… Гарри… — Сириус гладил меня по лицу и плечам, двигаясь медленно,
осторожно, словно боясь поранить, и он был везде — изнутри и снаружи, горячий,
настоящий, живой.
Я возился под ним, комкая одеяло, выкрикивая что-то бессмысленное, цепляясь за
его плечи, подаваясь вперед, чтобы почувствовать еще больше, прижаться плотнее,
врасти, стать единым целым. Эйфория сплеталась с колючей, острой болью где-то в
груди, слезы текли по щекам, мешаясь с потом, горло перехватывало от какой-то
всепоглощающей, горькой нежности, сердце колотилось о ребра.
И я готов был поклясться чем угодно, что Сириус, раз за разом повторяющий мое
имя, будто это был якорь, удерживающий его в реальности, чувствовал что-то
подобное.