Автор: Лис зимой

Пэйринг: Джеймс/Сириус

Рейтинг: R (только за лексику)

Жанр: romance

Саммари: кусочек жизни Джеймса Поттера

Дисклеймер: герои принадлежат г-же Ролинг, но при этом ругаются нехорошими словами, а также говорят, думают и цитируют то, что им совершенно не положено. В общем, полное безобразие.

Lovelorn torn from two sides, singin' at dark skies

To the heavens, I'll be seeing worlds collide…

Stars collide, worlds divide…

One Inch Punch “Pretty Piece of Flesh”

Погода сегодня унылая, как история магии, мутные подтеки дождя на оконном стекле, хлюпающая под ногами слизь, остовы деревьев с облетевшими листьями исполняют на ветру пляску святого Витта.

Никто, ясное дело, не гуляет, не летает, не шляется по темным тропам Запретного леса, напрашиваясь на неприятности, поэтому в гостиной куча народу, включая нашу славную компанию, занявшую королевские места поближе к полыхающему камину, который так адски трещит, будто передает сигнал SOS.

Я сижу, скучаю и пялюсь по сторонам, исподтишка разглядывая своих друзей и совершенно не замечаю белые, круглые, гладкие, как галька, коленки Эванс, торчащие у неё из-под мантии, и саму её тоже не замечаю, не дождется.

Рем читает какую-то свою книгу, маггловскую, потому что расширяет культурный кругозор, и потрепанную, потому что беден, как церковная мышь. Ему нравится сегодняшняя погода, ему вообще нравится, когда есть законная причина пребывать в тоске и красиво грустить, делая загадочный вид, который, надо признать, очень подходит его бледному лицу, сквозь мальчишеские черты которого уже лезет наружу тот изможденный старик, каким он будет когда-то. Периодически он поднимает голову и бросает в окно взгляд, проверяя, на месте ли ещё депрессия, и серый день отражается в его желтых волчьих глазах, припорашивая их меланхолической пылью, оседая на покусанных губах и забиваясь в царапины на коже.

Питер готовит эссе по Зельям, пыхтит и прилежно шевелит ртом. Его глупая голова почти исчезла под грудой пыльных фолиантов, выстроившихся вокруг пергаментного свитка надменной, неприступной крепостью Академического Знания и Школьной Премудрости.

Иногда он смотрит на меня так умоляюще, что хочется написать все за него и одновременно – дать пинка, за то, что такой болван и никогда не слушает на уроках. Не стану ничего подсказывать, все равно все закончится тем, что Рем сделает ему шпаргалки к экзаменам, так что пусть сам немного поучится для разнообразия.

Напротив меня на самом видном месте, в самом удобном и высоком кресле сидит Сириус Блэк, который делает то, за что любой другой представитель сильной половины школы и вообще человечества был бы расстрелян такими насмешками, что утопился бы от стыда в туалете, даже заикнувшись о подобном занятии.

Он полирует ногти.

Он, бля, полирует, бля, ногти.

И сидит с таким видом, как будто так и надо, мало того, что тот, кто их не полирует – полный лох и мудило.

Хуже всего то, что, глядя на него, именно таким и начинаешь себя ощущать, хотя лично для меня идея публичной полировки ногтей, особенно в присутствии Эванс, которую я вообще в упор не вижу, это примерно как показать голую жопу профессору Макгонагалл у неё на уроке в ответ на просьбу продемонстрировать, что там у меня получилось во время трансфигурации чемодана.

Примерно так думают все собравшиеся, но Блэкки – он такой, ему положить на то, кто там что думает, поэтому он сидит себе и полирует, весь такой высокомерный и абсолютно непристойно красивый для пацана, и даже мятый воротник его рубашки выглядит последним криком моды, а ослабленный узел галстука – таким апофеозом элегантности, что за одно это его стоило бы ненавидеть, как я, разумеется, и сделал бы, не будь он моим лучшим другом.

Девчонки на него таращатся, даже не скрываясь. Одна из них хихикает и говорит: “Эй, Блэк, что, и лаком покрывать будешь?” и кидает флакончик с какой-то ярко-красной дрянью, и все прямо замирают в предвкушении.

Он ловит пузырек на лету и задумчиво разглядывает, а потом лениво так говорит: “Нет, спасибо, не мой цвет. Но я оставлю, может, Поттеру подойдет”, и гостиная тонет в смехе, и день, наконец, чем-то раскрашен, хоть и не красным лаком.

Потом он поднимается и откидывает с лица прядь волос таким жестом, к которому даже я ещё до конца не привык, а девицы и вовсе начинают стонать и мысленно репетировать белую фату со сменой фамилии, только Эванс презрительно фыркает и одергивает свою дурацкую юбку на своих дурацких коленках тонкой белой ручкой, как какая-нибудь дурацкая принцесса на приеме, в присутствии которой пернули супротив этикету.

Сириус уходит наверх, в спальню, чтобы отнести туда свою педерастическую пилочку, которая у него наверняка из чешского хрусталя, украшенного камешками или ещё какой-нибудь девчоночьей хренью, и мне страшно хочется пойти за ним следом, чтобы поиздеваться над манерами или ещё что-то поделать. Несколько мгновений мой бедный разум раздирает дилемма “Эванс/Блэк”, Эванс тут и презирает, а он там, с пилочкой и считает, - я это знаю точно - что я круче всех на свете, вот бы их объединить, только я ещё не придумал, как.

Тут к Эванс подходит какой-то козел с седьмого курса со сладенькой улыбочкой, и хотя мне на это абсолютно плевать, я встаю и иду следом за Блэкки, наказав Рему и Питеру вести себя в мое отсутствие неприлично.

Сириус валяется на кровати с книжкой в дешевеньком переплете.

- Джейми, что ты?

Голос у него бывает мягкий, как подушка.

Я плюхаюсь рядом.

- О чем пишут? – спрашиваю.

- “Грудь Изабеллы бурно вздымалась в корсете, как океанский лайнер в бушующих водах, она прикрыла ресницами зрачки, и, не в силах более сдерживать сладострастный стон, упала в объятия прекрасного незнакомца, увлекающего её в пучину страсти своим мужественным жезлом”.

- Чего???!

Я отнимаю у него книженцию и читаю на обложке “Мишель Монтень. Опыты”, пока Блэкки похрюкивает от смеха, что так ловко меня обманул.

- У Рема взял, - говорит. – Он любит всех этих простецких авторов. Этот, впрочем, не так уж прост.

- Обалдеваем знаниями? Кстати, что ты там внизу выделывал с ногтями? Может, не надо так выпендриваться?

- У тебя температура, мозги кипят? Если не выпендриваться, то чем вообще тогда заниматься? - глубокомысленно изрекает потомок древнейшего и благороднейшего рода.

Я вытаскиваю свою палочку и направляю на запотевшее окно, на котором невидимый палец начинает выводить надпись “Блэкки – дешевый пижон”.

- Почему же дешевый? – оскорбляется он.

- К Эванс там какой-то мудак, между прочим, начал подкатывать, когда я…

- “Оставим в стороне пространные сравнения жизни уединенной и жизни деятельной. Что же касается красиво звучащего изречения, которым прикрываются честолюбие и стяжательство, а именно…”

- Ладно, ладно, больше не буду! Закрой свою болтологию!

- "Мы рождены не для себя, но для общества", то пусть его твердят те, кто без стеснения пляшет со всеми другими под одну дудку.”

Я выдираю у него из рук книжку, он пихает меня локтем, а я его ногой, а он дает мне тумака, и мне вдруг так хорошо и весело, что странно, почему я не лопаюсь переполненным воздушным шариком.

- Детсад, - говорит Сириус, вернув книжку. – Пойди чем-нибудь полезным займись.

- Ага, побежал. Ты стихов давно не писал?

- Давно, отстань.

- А я на днях видел, как ты там чего-то карябал.

- Все равно хрень какая-то получилась.

- Чё, правда, што ли?

- Кривда. Я бездарь. Полная тотальная бездарь.

- Да брось ты, почитай. Ну, пожалуйста!

- Отвяжись!

- Пажалста-пажалста-пажалста!

Он смотрит на меня сердито, потом вздыхает.

- Хорошо, только глаза закрой.

- Кому?

- Делай, как старший приказал.

Ок, его стихи, его правила.

Я закрываю глаза и жду. Дождь колотит по стеклам, Сириус прочищает горло.

- Ладно, что-нибудь из раннего.

Ее глаза на звезды не похожи,

Нельзя уста кораллами назвать,

Не белоснежна плеч открытых кожа,

И черной проволокой вьется прядь.

Ого! Круто, вообще круто у него получается! Кстати, у Эванс на голове вьется рыжая проволока, хотя не то чтобы я замечал.

- С дамасской розой, алой или белой,

Нельзя сравнить оттенок этих щек.

А тело пахнет так, как пахнет тело,

Не как фиалки нежный лепесток.

Я хренею окончательно и бесповоротно. Ничего себе бездарь!

От удивления я открываю глаза и обалдело пялюсь на него. Его аристократическая рожа выглядит почему-то неописуемо хитро, что несколько не вяжется с вдохновленным чтением офигенских стихов.

- Ты не найдешь в ней совершенных линий,

Особенного света на челе.

Не знаю я, как шествуют богини,

Но милая ступает по земле.

Внутри вдруг поднимается что-то, красивое и стремительное, как ощущение полета на метле, как ветер в волосах ранней весной, когда ты знаешь, что жизнь только начинается, только-только…

- И все ж она уступит тем едва ли,

Кого в сравненьях пышных оболгали.

Блэкки выглядит так, как будто только что кого-то надул, но мне не до этих тонкостей.

- Потрясающе! – наконец, выдаю я.

- Да, ничего, - говорит, скромно потупившись.

- Слушай, да ты, бля, чертов гений!

- Ну, не то чтобы…

- Талантище!

- Так талантище или гений?

- И то и другое.

Меня переполняет восторг.

- Блэкки, дай мне…

- Прямо так сразу, без ухаживаний?

- Автограф. Когда ты станешь всемирным достоянием, я его продам за большие деньги, и до конца дней буду бездельничать.

- Ты и так до конца дней будешь бездельничать.

- Классные стихи, правда.

- Ладно, я передам старине Вильяму твои восторги при встрече.

Тут выясняется, что этот гад меня снова наколол. Стихи не его, а какого-то простецкого поэта, томик сочинений которого Лунатик некоторое время назад онанически мусолил и ходил ещё с таким лицом “Ушел в себя, вернусь нескоро, сов не посылать”.

- Два раза за один вечер! – восхищенно возмущаюсь я и бью его по голове подушкой, мягкой, как его голос.

Завязывается подушечная дуэль, мы катаемся по кровати двумя возящимися щенками, и мне на долю секунды почему-то понятно, как выглядит счастье, а Эванс там, внизу, мне стремительно и красиво, хоть выбегай под дождь и хватай метлу, чтобы улететь в радугу, которую мы сами себе нарисуем, слышишь, Эванс, чего ты там забыла внизу, а он вот здесь, нависает надо мной, в шею, в лицо, в глаза, я замираю в предвкушении и ужасе, стихи теперь читаются в голове сами по себе, плевать, что не его, я тоже, в конце концов, не знаю, как шествуют богини, зато вижу, как черной проволокой вьется прядь, то есть летит мягкой волной, дождь колотит по стеклу все громче, и вообще все как-то обостряется, и тут входит Рем, а за ним Питер и говорит: “А чой-то вы тут делаете, а?”

- Подрастешь, узнаешь, - говорит Сириус и поднимается. – Ужин начинается. Крошки, за мной.

***

Ночной замок темен, но не тих, он живой, он дышит, кряхтит, скрипит, стонет, тоненько поет фальцетом несмазанных петель и баритоном высоких распахивающихся дверей. Храпят в своих рамках портреты, переговариваются приведения, бродят по коридорам тени уже случившихся историй и намечаются контуры будущих событий.

Мы гуляем по ночам, потому что нам запрещено, а если что-то запрещено, то я всегда этого хочу, и Блэкки тоже, да и Рем где-то в глубине своей печальной души, и Питер – за компанию.

Шлясь по всем этим закоулкам, уголкам и переходам, передаем друг другу фляжку, стащенную у Филча. Пойло воняет кошками, от чего тянет блевать, но на вкус не такая уж дрянь, что слегка успокаивает позывы.

Наверное, на кошачье амбрэ он и появляется.

Мы кидаемся врассыпную, но я оказываюсь рядом с Сириусом, мы бежим и ржем на ходу, а за спиной на чем свет стоит ругается наш страж порядка, Блэкки оборачивается и бросает какое-то заклинание, от которого Филч спотыкается и падает с кошмарным грохотом и потоком такой брани, что, будь я дамой, покраснел бы и ушел в обморок до прибытия нюхательных солей.

- Жмем сюда!

Сириус тащит меня за руку в пустой класс, неведомо откуда взявшийся на этаже, и заклятьем запирает дверь.

Мы стоим тихо, содрогаясь от беззвучного хохота, и тяжело дыша от бега, потом озираемся и разглядываем комнату в свете луны, игриво подмигивающей нам из огромного круглого окна, похожего на проход в другой мир.

- Слушай, это может быть та самая комната? – шепчу я. – Про которую болтают.

- Ага, но никто не видел. Как настоящую любовь, - усмехается он. – Похоже на то.

Неслышно ступая, он идет к окну и садится на подоконник.

Даже его черный силуэт красив и изящен, словно его рисовал хороший художник, и я думаю об этом без всякой зависти.

- Иди сюда.

Я подхожу и сажусь напротив, и несколько минут мы просто слушаем тишину, которая никогда еще не была такой прозрачной, пронизанной лунным светом и накатившим облегчением от отступившей опасности.

- Как думаешь, парни смылись? – спрашиваю я.

- Ну, Филч за нами бежал, за ними, значит, точно не поспел бы. Думаю, они в порядке.

- А если нет?

- Значит, пойдем виниться вместе с ними.

- Месяц мытья котлов.

- Полгода потрошения жаб.

- Столетие чистки сортиров.

- Переживем?

- Переживем.

Я смотрю на него и думаю, как хорошо, что он есть, и знаю, что он думает сейчас то же самое про меня, и хочу начертить на оконном стекле “вечность” таким заклинанием, чтобы никогда не стерлось, но знаю, что меня все равно хватит в лучшем случае на слово “fuck”.

Мысли текут неспешно и мягко туманным киселем, Блэкки задумчиво улыбается, а я гляжу на его склонную по-собачьи на бок голову и, мне кажется, сидел бы себе так и сидел, пока не наступит что-то по-настоящему важное, конец света, например, или завтрак.

- Почитай мне стихи, - прошу я тихо.

- Ее глаза на звезды не похожи, - начинает он с торжественным завыванием.

- Блядь, свои почитай!

- Они паршивые, верь мне, ты ничего, друг, не теряешь.

- А мне все равно интересно.

Он мотает головой, и я понимаю, что ничего от него никогда не добьюсь.

- Скоро полнолуние, - говорит он, глядя в окно. – Бедный Рем, херово им быть, да?

- Не сахар.

- Но ты знаешь, я так люблю эти наши ночные прогулки раз в месяц, что иногда даже радуюсь, что он такой. Я совсем сволочь?

- Не то чтобы совсем…

- Ой, заткнись, я знаю, что ты тоже так иногда думаешь, – он смотрит на меня этаким проницательным взглядом, который нагло слизал у Дамблдора, и знает, что я не смогу ему врать, поэтому я просто киваю головой.

- Как ты считаешь, мир делится на черное и белое? - говорит он с полувопросительной интонацией.

- Не знаю, не думал об этом пока. И вообще это ты там всяких философов изучаешь. Как они считают?

- Все по-разному. Философов вообще-то лучше тебе изучать.

- Почему?

- У тебя лицо умнее.

- Это из-за очков.

- Ну-ка, ну-ка.

Он стаскивает с меня очки и напяливает на себя.

- Как я выгляжу? – интересуется.

- Как полный дебил.

- На себя посмотри.

- Не могу, я без очков.

Эхо нашего смеха отражается от стен, но тут же растворяется в тягучей тишине этого странного места.

- Когда я вырасту и стану большим и толстым, заведу себе мотоцикл. И поковыряюсь в нем немного, чтобы летал, - говорит он почему-то.

- У тебя бывают такие интересные скачки в разговоре, когда ты только что говорил про сливочное пиво, а потом сразу же про то, что мне надо ботинки почистить.

- Да? – удивляется Блэкки. – Никогда не замечал. Слушай, давай издавать журнал “Уроды мира”!

- С Нюнчиком на обложке!

- Он у нас будет “Мистер Январь”.

- Пошлем ему подарочный экземпляр.

- А кто будет “Мистер Февраль”?

- Проведем конкурс, выберем достойных.

- А потом выпустим календарь “Дерзкие и красивые”, – он картинно откидывает прядь волос, уморительно пародируя собственный жест.

- На обложке – ты.

- Ясное дело, кто же ещё?