Автор: reader

Бета: Маграт

Жанр: romance, drama

Пейринг: ГП/СБ

Рейтинг: R

Размер: ок. 19 тыс. слов

Саммари: Как я провел этим летом  Гарри Поттеру разрешили уехать на каникулы к Сириусу Блэку

Ворнинг: POV Гарри, НЖП, CWC

Дисклеймер: все принадлежит Дж. К. Роулинг

Глава 1

Когда наступает лето, когда дни теряют конец, а ночи – свои границы, когда на месте скрученных сочных завязей появляются крохотные шарики яблок, я начинаю вспоминать. Обычно мне это не свойственно: и так есть на что время потратить. У меня семья, трое детей и замечательная жена, у меня аврорат и именной благотворительный фонд, да и вообще Гарри Поттеру всегда есть чем заняться – столько лет прошло, а я по-прежнему нужен людям, и сейчас, как ни странно, не меньше, чем прежде. Вот уже много лет мой шрам не дает о себе знать, а этой осенью в школу пойдет наш старший.

Забытая клетчатая подушка мокнет на качелях под июньской моросью, отцветающая сирень гнется под бременем рябых, собранных в гроздья цветов. Дальний угол чердака протекает, и завтра я буду латать крышу. Наш первенец, Джеймс Сириус, в сентябре уедет в Хогвартс, и мы с Джинни прикидываем, какая палочка выберет его и какую сову мы отправим с ним в школу, и эти заботы помогают справиться с горечью приближающегося расставания. В июле мы, не дожидаясь августовской предхогвартской толпы в Косом переулке, отправимся покупать сыну учебники, котел и прочий школярский инвентарь – я все распланировал заранее, я точно знаю, что все будет, как должно быть, я застраховал себя от риска. И это совсем не похоже на то лето очень давнего года – сожженное жарой, застывшее, как пересвеченная колдография, лето, задыхавшееся от зноя, но начавшееся так же, как и нынешнее – с мелкой мороси, с сочащихся влагой стен, с отсыревших нелепых плакатов в…

…с отсыревших нелепых плакатов в доме Сириуса.

В то лето мне – через две недели после возвращения из Хогвартса в Литл-Уингинг – позволили уехать к Сириусу, на Гриммо, 12, и остаться там до осени. Наверное, Дамблдор решил, что близость крестного защитит меня не хуже соседства с тетей – я точно не помню, потому что был так рад внезапному освобождению из одиночества комнаты с зарешеченными окнами, что даже не стал расспрашивать и вникать. Возможно, Люпин, который приехал к Дурслям забрать меня – невозмутимый, он стоял в прихожей, прекрасно обходясь без приглашения присесть на чинный диван в чистой гостиной, хотя прождать меня ему пришлось не меньше четверти часа (вещей для сборов у меня было совсем немного, но я растерялся) – возможно, Люпин что-то и говорил мне об этом деле, но я его вряд ли слушал. Помню, как торчал в растерянности в своей комнате, глядя то на дом миссис Эдвин за окном, то на пустую клетку Хедвиг, отлучившейся по вечернему времени, то на надежно закрепленную доску на полу, под которой я прятал пергамент с чернильницей и перьями; смотрел на все это разом и думал о том, что я больше сюда никогда не вернусь. А дядя Вернон и тетя Петуния, которые в возмущенном молчании сидели в гостиной перед включенным телевизором, но смотрели не на экран, а друг на друга – казалось, они были вовсе не шокированы тем, что я уезжаю на все лето к уголовнику, объявление о розыске которого когда-то передавали по всем каналам, – а вроде бы сбиты с толка.

Он был тихим в тот вечер, Люпин, – тихим и отсутствующим. Почти полная, только с небольшим откусанным краешком, луна светилась живым светом, и я уставился на нее, тяжелую, теплую, нависающую над горизонтом уходящей вдаль Тисовой улицы, пока не опомнился от присутствия Люпина, который смотрел куда-то в сторону - напряженно и тоскливо. Я взялся, как он мне велел, за его локоть, ощутив под пальцами показавшийся мне отчего-то пыльным пиджак и мягкие очертания сустава, и мы полетели в никуда.

На лондонской площади, такой оживленной по сравнению с молчаливым в поздний час Литл-Уингингом, я произнес то, что Люпин прошептал мне на ухо, и увидел, как передо мной разворачивается из ниоткуда четырехэтажный дом с плоской крышей, крыльцом из бывшего когда-то белым камня и стертыми от времени ступенями. Мы поднялись на крыльцо – я держал в руках клетку с Хедвиг, Люпин – мой чемодан, и дверь сама открылась, будто дом ждал нас. Не мешкая, мы прошли в темную до неразличимости очертаний прихожую, а оттуда гуськом – в просторную гостиную, где, поднявшись с дивана, с улыбкой на лице нас встретил Сириус.

Я не видел его… хотел подсчитать, сколько же, но сразу понял, что не видел его, пожалуй, никогда. Тех нескольких часов, которые мы провели вместе, можно было не принимать всерьез, мы ведь ни разу толком не поговорили и не были наедине, а те письма, которые мы писали друг другу и получали друг от друга, письма, ожиданием которых я временами жил, – они все-таки были письмами, а не Сириусом.

Он показался мне сильно загорелым – таким загорелым, каким я не видел до тех пор ни одного человека, даже дядю Вернона и тетю Петунию, когда они вернулись из отпуска на Майорке. В полутьме освещенной всего несколькими свечами и каминным огнем гостиной казалось, что нас приветствует человек-невидимка в джинсах и в линялой голубой рубахе с закатанными до локтей рукавами, и что сразу я отметил – так это очень светлые глаза на его потемневшем под солнцем пока неизвестных мне стран лице. Он был до странного неторопливым и вместе с тем стремительным, и я не задумываясь приткнул клетку на случившемся рядом со мной столике и бросился к Сириусу так быстро и так неловко, что ушибся носом о его ключицу. Смутившись то ли своего порыва, то ли своей неловкости, я сразу же разжал объятия и отстранился, успев почувствовать на спине только легкое, небрежное касание его рук. Он пах чем-то мягким и вместе с тем чужим, тревожным, шибающим в нос, и мне пришло в голову, что если бы я был собакой, то сделал бы стойку на этот запах, как на дичь. Я совсем растерялся и стал таким хрупким, как стекло только что сотворенного Шеймусом бокала – почему-то трансфигурированная посуда у него всегда рассыпалась в пыль, стоило до нее дотронуться.

Люпин сказал что-то о Дамблдоре, о каком-то вчерашнем письме, о каком-то Китсинге – но Сириус, будто не слыша его, смотрел на меня – и только на меня – с той торжествующей радостью, которая удивительно преображала его напряженное лицо, запомнившееся мне изнуренным и голодным по встречам в Воющей Хижине. Мне хотелось начать говорить: рассказывать ему сам не знаю что, передать все те слова, что я никак не мог превратить в строчки в письмах, которые я отправлял с измученной длинными перелётами совой. Но я робел, чувствовал себя скованно и от этого неожиданно расстроился, когда выяснилось, что Люпин не останется на чай, как я почему-то решил. Я думал, что мы сядем вместе за стол, каждый со своей чашкой и блюдцем – Люпин с Сириусом близко друг к другу, я поодаль, – они будут говорить о своем, взрослом, прежнем, ностальгическом, или о сегодняшнем, важном – а я буду слушать их и постепенно сомлею от усталости, волнения и чая, так что им придется отводить меня, покачивающегося от дремы, в спальню, где я не раздеваясь упаду на кровать – а они вернутся к столу и проговорят до рассвета; и я, когда буду ночью просыпаться и идти по темному коридору в туалет, услышу их голоса с первого этажа, и мне станет от этого уютно и спокойно.

Но у Люпина были дела где-то за пределами Лондона – а может, я просто не понял того, что оборотню перед надвигающимся полнолунием надо уже уходить от людей – но как бы то ни было, он, сказав что-то Сириусу и получив несколько отрывистых фраз в ответ (я даже не уловил их смысла, так занят был своим смятением и разглядыванием гостиной), попрощавшись со мной и осторожно придвинув мой гигантский чемодан к стене, он вышел из комнаты, и мы услышали, как мягко (так же мягко, как все, что делал Люпин) шлепнула входная дверь.

Я смотрел на Сириуса, а он смотрел на меня, и мы оба, похоже, не знали, что говорить друг другу. С тех пор, как он предложил мне уехать от Дурслей и поселиться у него, я успел подумать об этом много раз. Я представлял, будто живу с ним с детства, приезжаю к нему на рождественские, пасхальные и летние каникулы, а он время от времени заглядывает в Хогвартс, беседует с Макгонагалл, обсуждает что-то с Дамблдором и пикируется со Снейпом. Я думал, что мы могли бы вместе ездить летом на море (я никогда не видел моря) или гулять по Лондону (я никогда не гулял по Лондону, не считая разрешенных мне Фаджем вылазок в Косой переулок). И что даже, возможно, мы ходим с ним вместе по кабакам его молодости, и мне тоже наливают, ведь Сириус взрослый и может делать все, что ему заблагорассудится, и мы встречаемся там с его старыми знакомыми, и они смотрят на меня не как на Гарри Поттера – с удивлением, восхищением и ожиданием неизвестно чего, – а просто как на друга Сириуса: да-да, как на друга, а не как на его крестника или сына Джеймса.

Я столько всего напредставлял – как это могло быть, столько раз обнадежился и столько раз разочаровался, что, когда наконец очутился у Сириуса, то почувствовал почему-то тревогу и волнение, будто перед чем-то неизвестным, и подумал – словно за спасательный круг ухватился за мысль – что надо будет написать Рону и Гермионе и предложить им пожить у нас. Я уже тогда, с самого начала, стал думать о доме Сириуса как о «нашем доме». А он стоял и смотрел на меня без всякого смущения, то ли давая мне возможность выговориться, то ли просто будучи в согласии с собой в тот момент, не требующий от него никаких слов. Он был такой, Сириус – делал всегда то, что хотел, и этим – особенно этим – он мне ужасно нравился. Нравился за то, что и я в его присутствии как будто получал право тоже делать то, что мне хочется, а не то, что должен.

Но так я стал себя чувствовать только через несколько дней, а в тот вечер торчал, как идиот, посреди гостиной: неловкий, радостный, обалдевший, не зная, куда приткнуться и боясь, что я покажусь ему, Сириусу, каким-нибудь не «таким».

– Пойдем, – сказал мне Сириус и протянул руку.

И я пошел за ним, не спросив, куда.

Мы очутились на втором этаже – где, как я думал, он мне покажет мою спальню и скажет, где живет сам. Но мы прошли по коридору, поднялись еще на один пролет, попав на этаж, где пахло так же тревожно, как от Сириуса, снова стали взбираться по лестнице – узкой и крутой, на ней он обернулся и с полуулыбкой сказал «Тшшш», прижав палец к губам, – и оказались на темном чердаке, где в темноте ворочалось нечто и издавало странные звуки. Не успел я понять, что это Клювокрыл, гиппогриф Хагрида, на котором Сириус улетел из Хогвартса и вернулся в Англию, как открылась невидимая в темноте дверь, оттуда пахнуло ночным ветром – и мы вышли на крышу.

Дождавшись, пока я вылезу вслед за ним, Сириус повернулся – ко мне спиной, лицом к Лондону – и широко раскинул руки.

Передо мной лежала небольшая площадь, замкнутая низкими домами, за которыми поднимались другие дома и светились другие окна. Воздух был полон влаги, на голову сыпалась морось, из-за которой и верхушки домов, и мостовая мерцали в свете фонарей; на первом этаже дома напротив жил магазинчик, откуда доносилась незнакомая мне музыка, в левой части площади светился людными окнами паб; доносился шум машин и шаги людей по мостовым; и я, за какой-то миг успев увидеть все это и почувствовать себя как при недавней аппарации с Люпином – когда я вместо тихой Тисовой улицы внезапно очутился в шумно дышащем, полном движения и огней Лондоне, – почувствовал возбуждение.

То же возбуждение было написано и на лице Сириуса, который обернулся ко мне все со всё так же распахнутыми вширь руками, и я снова кинулся в его объятие, теперь такое естественное, будто я уже тысячу раз с ним обнимался и успел привыкнуть к этому. Воздух был влажным и холодным, а Сириус – теплым, и я с удовольствием прижался к нему, уже узнавая его тревожный запах, приникнув щекой к мятой, расстегнутой на несколько пуговиц рубахе, ощутив остро торчащую ключицу и подбородок, елозящий у меня по виску.

– Начинаем частную вечеринку, – сказал Сириус дурашливым голосом, и я рассмеялся совершенно безудержно, несоразмерно его шутке, избывая напряжение, волнение, страх, сомнение и все то, с чем я жил последние две недели, но особенно – сегодняшний вечер.

Мы уселись – я на деревянный венский стул с расшатанными ножками, он – на краешек полосатого шезлонга, бок о бок, глядя с нашей крыши на гомонящий без устали Лондон. Мои джинсы сразу промокли, но мне было плевать, и Сириусу, наверное, тоже было плевать на его мокрые штаны. Он откинулся и завел руки за голову, расставив ноги, обмяк в расслабленной и ленивой позе, как будто говорящей: «Наконец-то мне хорошо», а я повозился на своем стуле, сказал «И я хочу шезлонг», а Сириус глянул на меня с деланным равнодушием и сказал – «Уан момент», вытащил из кармана джинсов палочку и совсем не задумываясь ей махнул. Я почувствовал, как мое тело, лишившись поддержки в пространстве, проваливается куда-то, и этот миг падения был таким захватывающим, что я неожиданно для себя закричал, срывая голос – «Йееес!» – и Сириус откликнулся таким же криком – «Йееес!» – и мы, впервые глядя друг на друга как соучастники какой-то шалости, ощутили себя настоящими друзьями.

Я лежал в шезлонге, таком же полосатом, как у Сириуса, и улыбался во весь рот. С шезлонга мне уже не была видна площадь перед нами, и я с хулиганским удовольствием думал о том, что люди перед магазинчиком с музыкой и перед пабом, наверное, услышали эти два вопля «Йееес!» и теперь крутят головами, гадая, с какой крыши и какие придурки его прокричали. Я не мог перестать смеяться, и, глядя не на Сириуса, а на темное низкое небо над нами, знал – он тоже молча, но смеется, и мы смеялись вместе, в первый раз вместе.

Я ощущал себя невидимкой – да я и был невидимкой, жадно разглядывающим незнакомую жизнь у себя под ногами, и близость Сириуса делала всё это вдвойне острей: я тогда первый раз в жизни понял, что есть минуты, которые необходимо разделить с любимым человеком, чтобы понять и прочувствовать их – да и саму жизнь – сполна. Я вспомнил, как еще вчера примерно в то же время стоял, уткнувшись носом в зарешеченное окно в своей комнате – бывшей комнате Дадли – в доме на Тисовой улице, смотрел на фонарь перед окном, который освещал пустую и тихую улицу перед домом, и переживал свое одиночество и отчуждение от людей так остро, как, пожалуй, никогда прежде. И вот – сейчас я на крыше принадлежащего Сириусу дома, на площади Гриммо, в Лондоне, и я как будто пришел в театр, представление в котором дают только для меня. А Сириус – он был тем, кто устроил это представление.

Дым от сириусовой сигареты стелился, прибитый моросью, уходил замысловатой петлей прочь, за бортик крыши. На периферии зрения в окончательно упавшей на нас темноте горел огонек его сигареты, плыл сладкий запах табака, и все расплывалось у меня перед глазами. Просто потому, что дождь забрызгал очки. Я попытался вспомнить то заклинание, которым Гермиона защитила мои линзы на давнишнем квиддичном матче, и не смог, и сказал об этом Сириусу, и он ответил – «Дай мне», и я передал ему очки, и он их просто протер мятым платком, который нашарил в заднем кармане джинсов… Возбуждение сменилось усталостью, я засыпал. В полудреме я услышал, как Сириус говорит:

– Я соскучился по дождю.

И начал рассказывать про Дамаск – про такую же плоскую крышу, про Голанские высоты, которые были видны оттуда, про пыль, жару и про то, что можно было даже не греть воду для кофе: она сама нагревалась на солнце в медном кофейнике… Вместе с его голосом звучала песня по ту сторону площади, задумчивая песня со странным вопросом – Will you and your friend come around or are you and your friend gonna let me down?

Глава 1, часть 2