Сириус поселил меня в сумрачной спальне на одном
этаже со своей. Я помню то восхищение, с которым обнаружил, что вся его комната
оклеена плакатами «Формулы-1», афишами фильмов семидесятых годов и того же
времени постерами с полуголыми девицами, чьи призывные позы контрастировали с
отстраненным выражением на красивых, недоступных лицах. Я тогда подумал, как
это меня восхищает: то, что волшебник – человек из того мира, в который я навсегда
сбежал от Дурслей, мира, которому я, оказывается, принадлежал, не зная этого
одиннадцать лет, и в котором я то и дело чувствовал свою инородность – что
человек из этого мира тоже носит джинсы и незастегнутые на несколько пуговиц
рубахи, курит сигареты «Лаки Страйк», любит «Формулу-1» и неподвижных красоток
в купальниках настолько, что вешает их постеры у себя в комнате, и знает ту
музыку, которая звучит из магазинчика напротив нашего дома.
Сириус, увидев мое восхищение, когда он первый раз
показал мне свою спальню, как мне показалось, расслабился, будто слегка
смущался этой картинной галереи. Объяснив, что эти постеры и плакаты он
повесил, когда еще учился в Хогвартсе (желая, как теперь я понимаю, по закону
всех вступивших в войну со своей семьей сыновей не просто махнуть рукой и жить
как хочется, а показать некогда близким то, чем отныне он живет – и чего
получить от них не может), Сириус сказал, что был рад встретить эти постеры у
себя в спальне, как родных людей. Мне было странно, что от той жизни у него не
осталось ничего – ни колдографии, ни письма, ни единой ничего не значащей вещи
вроде старой пары носков; странно, но не жалко: он как будто начинал жить
заново, и мне нравилось, что жить заново он начинает именно со мной. И как
будто я теперь тоже начинаю свою жизнь с чего-то нового.
Мне помнится, что в то лето мы жили вдвоем, и
больше никого – хотя это было не так. К нам кто-нибудь постоянно приходил –
два, а то и три раза в неделю: Люпин, мистер Уизли, Кингсли Шеклболт, Нимфадора
Тонкс, другие волшебники, которые уединялись с Сириусом в гостиной и что-то
обсуждали там – Сириус мягко, в шутку подталкивая под зад коленом, выпроваживал
меня оттуда, когда уединялся с очередным гостем для секретного разговора. Потом
мы с очередным гостем пили чай прямо на кухне – эльф Сириуса, мрачный Кричер,
похоже, не принимал Сириуса всерьез и делал вид, что не слышал его приказа
принести чай и тосты в гостиную, – но я знал, что гость очень скоро уйдет, и
Сириус, как будто этого визита не было, вернется к тому моменту наших с ним
разговоров, шалостей или учебных дуэлей, на котором мы остановились. Как будто
для него это всегда было так важно, что он никогда не забывал, на чем нас
прервали. Наверное, это на самом деле было для него важно.
Мистер Уизли передавал мне письма от Роны и
Гермионы – Рон восхищался тем, что я переехал к Сириусу, ждал подробностей и
приглашения в гости, хотя писал, что ему вряд ли разрешат; Гермиона тоже вроде
была за меня рада – в своём духе, сдержанно: ей ничего другого не оставалось, поскольку
решение о моем переезде принял сам Дамблдор. Она постоянно напоминала мне, что
надо делать летние домашние задания, и даже собиралась писать Сириусу с
просьбой проследить за мной, так как чувствовала, что до учебников я и не
доберусь. И она была права – мой багаж остался нераспакованным, я только вынул
из чемодана футболки, трусы и носки; ну а просить Сириуса засадить меня за
сочинения было бессмысленно, она сама это понимала и, наверное, только потому
так ему и не написала.
Гости приносили нам поесть. Кингсли, мне кажется,
нравилось этим заниматься – в отличие от Люпина, который просто ставил пакеты
на стол, он, будто фокусник в цирке, извлекал одну покупку за другой и шутливо
комментировал каждую под наш дружный хохот. А под конец надувал опустевший
бумажный пакет и с оглушительным звуком взрывал его. Хорошо, что ни он, ни
другие не подозревали, какая участь постигает все эти приношения: практически
всё, кроме консервов, хлеба, ветчины и яиц – а также сигарет и бутылок виски –
отправлялось в подвал, где дожидалось своего часа, да так и не дождалось.
Незамысловатые тосты, холостяцкая, как называл ее Сириус, яичница с беконом –
это мы ели на завтрак, а консервы составляли непременный и единственный пункт
меню нашего ужина, и чем дальше, тем меньше мы беспокоились о сервировке. В
любое время, когда мне хотелось есть, я спускался в темную кухню, открывал
очередную банку сардин или цыпленка, ел прямо из банки, помогая себе хлебом –
то есть делал так, как делал Сириус. Вот только чайник кипел у нас не переставая.
Хотя никто мне не говорил не выходить из дома, я
понял доставку продуктов на дом как намек на то, чтобы я выходил на улицу как
можно реже. Намёк бессмысленный – я все равно открывал дверь нашего невидимого
особняка так часто, как нам с Сириусом хотелось. Сириусу, надо сказать, этого
хотелось постоянно, ведь он, давши обещание Дамблдору, не мог выходить, и
потому, конечно, бесился, хоть и старался этого не показывать; ну а я, не
связанный никакими обещаниями, а только слегка пришибленный тем, что от меня
ждут благоразумия, выскальзывал на крыльцо, озираясь и прячась, как домушник,
перепутавший направление; и с сумрачным выражением на лице – придававшим, как
мне тогда казалось, взрослости, – я шел в ближайшую лавку за сигаретами и
батарейками для транзистора, в кинотеатр в квартале от нашего дома – за
попкорном, в музыкальный магазинчик на площади напротив – просто так,
посмотреть на диски и потом рассказать о них Сириусу.
Хорошо, что у меня была толстовка с капюшоном – она
защищала меня от дождя. Я мог бы отходить десятки километров по Лондону, мог бы
путешествовать из одного паба в другой, мог бы часами глазеть на толпу прохожих
и слиться с ней, но зачем? У меня был дом, у дома была крыша, на крыше,
несмотря на морось раскинувшись в полосатом шезлонге, меня ждал Сириус. Я ронял
трофеи рядом со своим шезлонгом и падал то на него, то на Сириуса, хохоча без
повода и бессвязно рассказывая о том, что я мельком увидел – синеволосые
голоногие девушки в коротких платьях; клерки в помятых костюмах, вывалившиеся
из пабов; остро пахнущие мешки с мусором в закоулках; промокшие под дождем
собаки, витрины, магазины… Я приносил это все Сириусу, складывал у его ног,
получал одобрение.
Он с треском разрывал принесенную мной пачку «Лаки
Страйк», вытаскивал зубами сигарету, прикуривал, шумным вдохом затягивался и
выдыхал, и я обмякал в своем шезлонге, зная, что наша ежевечерняя частная
вечеринка – это надолго. Я буду рассказывать Сириусу о своих неудачах и
надеждах в Хогвартсе, говорить о Дамблдоре и Макгонагалл, жаловаться на Снейпа,
намекать на Чжоу Чанг, – а он, время от времени опуская в темноту руку и
нашаривая там бутылку сливочного пива (он часто составлял мне компанию в
сливочном пиве) – делая глоток и сразу вслед за ним новую затяжку, будет
объяснять мне мою жизнь просто и спокойно. Впрочем, спокойно не всегда – на
рассказы о Снейпе он начинал раздраженно шипеть, иногда швырял бычок прочь за
бортик крыши и вполголоса ругался, что-то обещая; на мои бессвязные жалобы на
Чанг он засмеялся каким-то особым глухим смехом – я тогда подумал, что он
сорвал голос в Азкабане так, что теперь ему не хватает верхних нот. А когда я в
подробностях рассказал все то, что обо мне писала пресса – он скривился так
беспомощно и нервно, что я в тот миг в порыве великодушия почти простил Риту
Скитер.
Но все становилось проще, понятнее, легче. Да и как
иначе могло быть, ведь теперь я был не один – первый раз в жизни не один.
– Дай затянуться, – попросил я Сириуса.
Он помедлил мгновение, потом все-таки протянул мне
свою сигарету.
– Неглубоко, Гарри, – сказал он, – не торопись.
Я поднес кончик сигареты к губам, мягко обхватил
фильтр, который немедля намок от слюны, втянул воздух, заворожено наблюдая, как
от этого разгорелся и потух огонек, и осторожно выпустил дым изо рта.
– Теперь буду просить у тебя закурить, – сказал
Сириус, смеясь.
Я кивал, счастливый самим фактом того, что у меня в
первый раз в жизни было понятное и заманчивое будущее. Сириус клал мне ладонь
на плечо, я придвигался к нему поближе, он накрывал нас обоих пледом, задумчиво
водил пальцем по руке, то пускаясь в воспоминания, то втолковывая мне что-то.
Будущее начиналось в настоящем. Оно стучало четким
пульсом во время наших с Сириусом ежедневных тренировок по боевым заклинаниям,
которые я в шутку называл дуэльным клубом – а эти дуэли были единственной
твердью в шаткой стихии вокруг нас, которую я сравнивал с морем… И почему моя
память все тянет меня к морю?
Когда мы с Джинни поженились, мы поехали в Бат.
Море было сонным, густым, неподвижным, вовсе не таким, как я его представлял –
волнующимся, гневным, опасным. Моей Джинни, которая, как и я, тогда впервые
увидела море, оно понравилось. Да и я привык потом – позже, когда у нас
появился Джеймс, когда Джинни была беременна Альбусом и когда мы планировали Лили.
Но я все надеюсь увидеть то грозное, пугающее, неспокойное море, привидевшееся
мне по рассказам Сириуса, который бросился в него и пересек вплавь.
Сириус учил меня держать палочку так, как если бы
она была не инструментом, а моей рукой, моим глазом, моим нервом, моим гневом и
моей уверенностью. Он вставал в десяти футах передо мной, расставив для
устойчивости ноги, вызывающе заложив руки за спину, смеясь – как будто зная,
что его смех заводит меня и заставляет сердце стучать громко и настойчиво. Я делал
вдох и собирал магию в солнечном сплетении, а оттуда гнал ее по звенящим нитям
нервов в плечо, а оттуда она лилась в палочку, сжатую в руке. Через несколько
дней мне было достаточно доли секунды, чтобы сделать это – но каким бы
стремительным ни был мой «Ступефай» или «Импедимента», они не долетали до
Сириуса. Сириус, ускользнув не только от летящего ему в живот заклинания, но и
от моих глаз, неуловимо исчезал и возникал совсем в другой точке пространства.
И, обнаружившись там в немыслимой, колеблющейся на грани равновесия позе, он
снова дразнил меня своим смехом.
Наверное, со стороны могло показаться, что мы
танцуем – если бы только я тоже научился двигаться так легко, как Сириус. Но я
был медленным и тяжелым, я спотыкался и пыхтел, очки сползали с вспотевшего
носа, и я не мог угнаться за Сириусом.
Но все равно это было здорово.
В музыкальной лавке я купил два плаката и повесил
по примеру Сириуса у себя в комнате. Это были постеры двух групп, не известных
мне ни единой нотой, но мне просто понравилось, как они выглядели – не хуже тех
девчонок в купальниках, которые, как объяснил Сириус, приклеены у него в
спальне вечнолипнущим заклятием:
– Так что хотел бы я тебе одолжить одну из этих
красоток, чтобы ты мог с комфортом подрочить на нее у себя в комнате, – сказал
он и засмеялся, – но прости, придется тебе заходить ко мне, если вздумается…
Мое сердце громко бумкнуло и замолчало, потом, со
следующим ударом, вернулось в строй.
Не знаю, почему эти простые слова – слова товарища,
друга, о котором я мечтал и которого у меня никогда не было (мы с Роном,
который был стеснителен почище меня в этих темах, никогда о подобном прямиком
не говорили, переходя сразу на дурацкие смешки) – почему эти слова уронили меня
и на миг подвесили, словно «Левикорпус», в полутемной спальне Сириуса.
Пробормотав в ответ что-то, что могло сойти за благодарность, а то и за
согласие, я вернулся к себе в комнату – и, вдруг представив Сириуса, который,
пожелав мне спокойной ночи и прихватив полотенце с кресла, ложится на кровать и
неспешно дрочит с расплывчатой улыбкой на лице, которому к вечеру уже требуется
бритва, я взмок так, что у меня мгновенно отсырела футболка подмышками.
Затаив дыхание, я присел на кровать, глядя в
посиневшее небо за окном, и, представляя лицо блондинки с плаката – с
надменными губами и прямым носом, представляя ее вздернутые плечи и мягкую
линию сведенных защитным движением бедер, ее прикрытую, но не совсем,
купальником грудь с торчащими сосками, я вялыми пальцами расстегнул болты на
застежке джинсов и приспустил трусы с влажного живота. Было истомно и очень,
очень медленно, и я внезапно ощутил себя взрослым – не таким, как в Хогвартсе,
когда я старался не шуршать пижамой и одеялом; не таким, как у Дурслей, когда
я, прокрадываясь в ванную комнату, стирал потом в раковине свои трусы – а
взрослым, свободным мужчиной, который имеет полное право подрочить, когда ему
вздумается, и никто ему слова не скажет. Когда я кончил, то впервые
почувствовал не пустоту отрезвевшего тела, а чувство выполненного – и хорошо выполненного
– долга, и мне подумалось, что даже, пожалуй, можно было бы не опасаться того,
что в незакрытую комнату кто-то – Сириус или Кричер… впрочем, Кричер не ходил
ко мне – кто-то без стука войдет: то, что я делал, было так же просто,
правильно и незамысловато, как утренний тост с сыром.
Утром я ел подгоревший тост с сыром и, улыбаясь,
смотрел на Сириуса, ронявшего крошки себе на грудь. Я протянул руку и смахнул
их.
С каждым днем становилось всё теплее, все реже
моросило, и мы все больше времени проводили на крыше – сначала уходя туда
вечером, в темноте, потом после файф-о-клока, а потом и просто когда
заблагорассудится. Мы ставили свои шезлонги бок о бок, и я, представив нас с
Сириусом со стороны, будто вертолеты Скорой помощи, которые изредка пролетали
над нашим домом, были оснащены биноклями и интересовались жизнью тех, над кем
они держали путь, – я вспоминал большую собаку со щенятами, которых видел в
Литтл-Уингинге: как они лежат и греют бока, уткнувшись носом друг другу в
шерсть. Как-то раз, я помню, у меня сломался ноготь, и Сириус, насилу отыскав
гигантские – портновские, наверное, неизвестно откуда в этом доме взявшиеся –
ножницы, аккуратно, затаив дыхание, отстригал мне ноготь, прижавшись щекой к
моей щеке, и я чувствовал, как у него под кожей ходят желваки, будто они
принимали самое действенное участие в процессе. Почему-то это было мне
неприятно – словно мне не давал покоя вопрос: зачем сжимать зубы и работать
челюстями, когда отстригаешь кому-то ноготь, – но вместе с тем так хорошо, так
покойно и правильно, что я эту минуту запомнил на всю жизнь.
Не знаю, почему для меня это было так важно и
почему это так явно, без усилий, сейчас вспоминается – те самые моменты ничего
не значащей близости: щека к щеке, рука на руке, бедро у бедра. Если поразмыслить,
это значило меньше, чем наши заговорщицкие взгляды и смех, которыми мы
обменивались, когда получали от Мундунгуса внеочередной заказ сливочного пива и
сигарет, или когда швырялись попкорном в прохожих. Но этой простой близости,
выраженной в дюймах или, вернее, в их отсутствии, мне всегда очень не хватало –
я понял это значительно позже, уже женившись и обзаведясь детьми. Поэтому
каждый момент сближения – буквального, подюймового сближения с Сириусом – я
сохранил в своей памяти, и уже тогда знал, что не забуду этого никогда. I’ll
remember till my dying day, повторял я шепотом за певицей с гнусавым
голосом, которая пела нам из музыкального магазина в последний дождливый день
того лета.
На следующий день Лондон потерял сознание под
солнцем и зноем.