***

Мне все время кажется, что внешние события моей жизни не имеют никакого отношения к, собственно, мне. Скандал с «Пророком», переезд в «кладовку» – просто происшествия, приключающиеся с неким физическим телом. Оно – тело – ест и пьет, вежливо здоровается с соседями, раз в несколько дней лениво тащится в неблизкий супермаркет за едой.

За прошедшие пару месяцев внешнее и внутреннее совмещались несколько раз: лучше всего – когда я стоял в золотистой сфере и видел страх в глазах Хвоста. А еще – когда я заметил, как все-таки шевелится Завеса. А еще – сейчас, потому что обе мои половины в данный момент интересует один вопрос:

– Интересно, этот слизеринский гаденыш когда-нибудь назовет меня по имени?

Пока счет 1:0 в его пользу. Тогда, в самый первый раз, я назвал его «Драко», чтобы подбодрить. Но потом мы быстро восстановили статус-кво.

Кстати, «кладовка» – это тоже его реплика. А я раньше никогда не жил один, поэтому поначалу комната казалась мне огромной и пустой, да, слишком большой и слишком свободной. Я купил только стол и пару стульев, да еще надувной матрас, который Малфой всякий раз брезгливо трансфигурирует в двуспальную кровать.

И видели бы вы выражение его лица при этом.

– Поттер, здесь воняет кухней.

Чем? Разогретой в микроволновке пиццей?

– Поттер, как можно держать одежду сваленной в углу? Кто тебе стирает, Поттер?

Ну да, откуда ему знать о мини-прачечной за углом? Он и стиральных машин-то не видел, наверное.

– Поттер, как можно существовать в таком грохоте?

Он всегда заглушает шум стройки, и тогда у меня начинает болеть голова – от тишины.

Но зато с ним можно поговорить, просто двигать губами и следить, как звуки складываются в слова, и кто-то – пусть даже Малфой – отвечает тебе.

Вот как сейчас: я лежу на животе, уткнувшись подбородком в сложенные руки, а он проводит пальцами по моему позвоночнику – вверх и вниз, скорее лениво, чем ласково.

– Так что дальше, Поттер?

Я поворачиваюсь и смотрю на него: Малфой сидит у стены по-турецки, кожа на колене гладкая и белая, и даже в неярком октябрьском солнце кажется, что она светится изнутри. И светлая, почти невидимая, но вполне осязаемая дорожка волос – от пупка к паху, там волосы темно-русые и очень мягкие. Смешные, короче.

Мне это нравится. Мне нравится трахаться с Драко Малфоем. Потому что только в эти минуты, ну хорошо, часы, я чувствую, что нужен кому-то.

Тем более "трахаться" – это явное преувеличение: процесс так и остается односторонним. Первое время он честно пытался, несмотря на все свои понты и говенный характер, а может быть, именно из-за них, добиться от меня хоть какой-нибудь реакции.

Честное слово, к концу его экспериментов мне было до слез жалко свой член. Чего только с ним не вытворяли!

Я даже поинтересовался, где это он выучился всем этим штучкам.

И получил дежурный ответ:

– Тебе-то что, Поттер?

Он, вроде, огрызается, и я хотел бы сказать какую-нибудь привычную гадость о порядках, царящих в слизеринских спальнях, но он стоит передо мной на коленях, губы у него мокрые, а пальцы все равно продолжают гладить меня, и в серых глазах болотной зеленью отражается моё отчаяние.

Или мне только кажется? Ну, про отчаяние. Так или иначе, я не могу нахамить ему в ответ.

– Просто интересно.

Малфой хмыкает и, прежде чем вернуться к своему занятию, добавляет:

– Лучше запоминай, Поттер.

И я запоминаю. Я учусь. У меня получается все лучше и лучше – я вижу это по его лицу, когда он кончает в меня – неважно куда, я понимаю, что он тоже подсел на эти странные встречи, потому что приходит теперь два раза в неделю, и мы вцепляемся друг в друга еще в закутке, который в проспекте был стыдливо назван «прихожей».

Мне нравится целоваться с Малфоем – это напоминает о Сириусе – сладкой ноющей болью внутри, там, где сердце, но я даже не прошу у него прощения – он бы понял, что это просто помогает мне выжить. Когда Малфой рядом, жар хоть чуть-чуть стихает.

– …Так что дальше, Поттер?

Пальцы так же легко перемещаются на грудь, а я сползаю чуть ниже, чтобы дотянуться до его члена. Он сейчас похож на мой: мягкий и небольшой, с нелепой и оттого еще более симпатичной родинкой сбоку.

Эта родинка – как и кудряшки внизу живота – выглядит неуместной на его гладком и почти безупречном теле, поэтому она мне так нравится. Как будто кто-то, кто придумывал Малфоя, позволил себе маленькую слабость.

Вообще-то я думаю не «слабость». Я думаю «шалость», и мне становится весело.

– Дальше, Малфой?

Я начинаю поглаживать его осторожно, чувствуя, как член становится упругим, как поджимаются яйца, и он с готовностью подставляется под мою ладонь.

– Я думаю, что это – материализация любви.

– Мммм … материализация?

Он понимает, что речь не о том, чем мы занимаемся сейчас. Я думаю, что сейчас он разрывается между моими словами и действиями, пытаясь сконцентрироваться на чем-то одном: на моей руке, подбирающейся к его ягодицам, или на том, о чем я говорю.

– Ну да. Всё началось сразу после моего шестнадцатилетия. Первого августа.

…Я проснулся тогда в старой спальне Дадли и решил, что умираю. Или что Вольдеморт изобрел новую пытку. Потому что не мог дышать. Потому что меня что-то обжигало, как будто чьи-то губы прикасались к коже – только изнутри, потому что кровь облекалась светом, и казалось, что все вены и артерии вот-вот начнут просвечивать сквозь кожу.

А потом я вспомнил его «в августе, Гарри», и, значит, этот август действительно наступил, и Сириус будет со мной так.

– Он ни разу не приснился мне с тех пор. Он – просто во мне, понимаешь? Как кровь, как кислород, как магия.

– Да ты больной, Поттер.

Я прекрасно знаю, что всё, мной произнесенное – это не те слова, которые надо говорить голому и гордому Драко Малфою, пока он, упираясь затылком в стену и раздвинув ноги, насаживается на мои пальцы, пока его член вздрагивает под моей ладонью…

Но он же сам приходит ко мне?

И потом, я должен рассказать об этом хоть кому-то.

– Конечно, больной, – охотно соглашаюсь я, поднимаясь и отпуская его. – Когда ты в первый раз назвал меня больным? На третьем курсе?

Он еще пытается следить за моими скачущими мыслями и отвечает:

– Разве не на втором? Когда ты слышал василиска?

– На третьем, – возражаю я, – когда ты пугал меня дементорами.

– Ах… да…

«Ах, да» – это не про наши школьные разборки, это про то, что я опускаюсь прямо на его член, который, кажется, впрыгивает в меня.

…Когда он зажмуривается, а потом резко открывает глаза – в них нет никакого выражения, ни света, ни тепла, только туманная муть, такая прохладная серость.

Мы замираем на мгновение, определяя по ощущениям, кто будет командовать этим конкретным парадом. Потом он вздыхает и приподнимает меня за бедра. А я наклоняюсь и целую его.

Это – второй раз за сегодня, и, значит, будет долго. Поэтому Малфой как бы расслаблен и нетороплив; темп начнет нарастать позже. Пока все похоже на странный ритуал, безмолвный и торжественный.

…Наверное, я читаю слишком много литературы по некромантии. Потому что слово «ритуал» – явно оттуда.

«Не кончай быстро, пожалуйста. Не уходи сразу. Я сильнее тебя, Драко Малфой, но и мне нужна передышка. Просто будь со мной».

Я смотрю в окно – там на Лондон стекают серые, под цвет его глаз, октябрьские сумерки, и думаю, как бы было здорово, если бы он остался у меня на ночь.

***

А ведь кто-то наверняка уверен, что я – сильный маг. Или, как там было в "Пророке"? Выдающийся.

Они просто не знают, как можно, обессилев, валиться на полусдутый матрас и говорить себе все самые нехорошие слова. Именно теперь, когда от меня требуется только одно-единственное действие, просто – протяни руку и сорви это проклятое яблоко – я не могу его совершить.

Не потому, что не могу. Потому что не знаю, как.

Зима подкрадывается неожиданно и оказывается нежной и снежной, я штудирую уже третью порцию книг, но так и не нашел способа вернуть Сириуса. Малфой милосердно не спрашивает меня о том, как далеко я продвинулся, мы вообще говорим всё меньше, зато...

Зато я получаю от него в подарок кое-что.

Я совсем не жду его в этот вечер, но в прихожей пищит домофон, и это оказывается не "Моментальная доставка пиццы". Это Малфой, который пришел поздравить меня с Рождеством. У него в руках – что-то, завернутое в яркую бумагу и бутылка шампанского. И он очень холодный, губы синие, а на волосах тают снежинки.

– Я тут гулял, – говорит он, словно оправдываясь.

Так, вероятно, хорошо ему гулялось, что он забыл про Согревающие Чары.

Он сует мне бутылку и командует:

– Отвернись.

И на моем столе, безнадежном, неприбранном столе, появляется ель – маленькая копия той, хогвартской. На ней горят крохотные свечи, и крутятся невесомые шары размером с мой ноготь, а тонкие, не толще нити, гирлянды оплетают её серебристой паутиной.

У меня только один стакан, поэтому мы пьем пузырящееся в носу шампанское по очереди.

– Я просто не захотел отмечать Рождество в школе, – уточняет Малфой.

– А дома?

Черт, я совсем забыл, он же говорил мне, еще осенью, все их поместья реквизированы. Нарцисса и Люциус – прячутся, или, скорее всего, просто прекрасно существуют себе где-то на континенте, и получается, ему действительно некуда пойти.

– Прости. А Снейп?

Он только передергивает плечами и дует на елку. Шарики начинают раскачиваться всё быстрее, в иррациональном и прекрасном танце, а мы сидим и долго смотрим на них.

Это, конечно, лучше, чем Рождество в одиночестве, но все равно ощущение украденного кем-то у тебя праздника не проходит. Я-то почти привык, а вот ему совсем тоскливо. Поэтому он так и уставился на елочные игрушки, как будто это – Шары Предсказаний Трелони, и там сейчас нарисуется картинка его счастливого будущего.

Впрочем, и я – такой же, потому что прямо передо мной завораживающе поблескивает темно-синий шарик, а за ним вращается золотистый, и я замечаю это только что. Сине-золотая карусель искрится, мне кажется, что в ней я смогу увидеть взгляд, или полоску кожи, а может быть, даже лицо...

Мы не двигаемся, между нами правит свой Рождественский бал маленькое дерево, окруженное волшебным маревом и обещающее сказку, в одиноком стакане еле слышно шипит забытое шампанское, и я опять шепчу: "Пожалуйста, Санта-Клаус, Мерлин, все святые и не-святые, сделайте так, чтобы Сириус был со мной. Всегда».

А когда я смотрю на Малфоя – его губы тоже шевелятся.

Он перехватывает мой взгляд, и я спрашиваю, просто чтобы не молчать:

– Как ты отмечал Рождество?

– Дома? – переспрашивает он.

– Ну да, все эти подарки в огромных коробках, украшенные коридоры...

– Однажды у нас были бабочки, – глядя в темноту за окном, отвечает Малфой.

– Бабочки?

– На елке сидели бабочки, вместо игрушек. Я сначала даже не понял, что они – живые, но, когда наступила полночь, они взлетели, и с них еще сыпалась эта... как её?

– Пыльца?

– Да. Такими сверкающими искорками.

Я пытаюсь представить себе огромный зал в усадьбе, высоченную ель, маленького Драко Малфоя, дружелюбных Люциуса и Нарциссу (последнее получается с трудом), и тысячи бабочек с сияющими шлейфами. Это было красиво, наверное.

И в этот момент Малфой тянется ко мне через стол, чуть не опрокинув елку на книги.

А потом он засыпает рядом со мной, независимо отвернувшись к стене, и я долго смотрю на его затылок, на тонкую светлую прядь, которая аккуратно покоится в ложбинке на шее.

Оказывается, с ним очень интересно спать: если сползти пониже, можно прижаться к нему тесно-тесно животом и пахом, кожа у него теперь теплая, и получается очень уютно и как-то по-домашнему, как будто я – берег, повторяющий излучину реки, или – мы оба – сомкнувшиеся створки одной раковины, цельной и самодостаточной.

"Слишком много красивых слов для такого простого процесса", – успеваю подумать я, засыпая и утыкаясь носом в его плечо.

...Я стою и кручу в руках красный колпачок с белым помпоном, ткань мягкая, а шарик – пушистый, и я сейчас должен передать эту странную шапку кому-то рядом, я поднимаю глаза и тянусь, но вижу только оскаленную улыбку на маленьком сморщенном лице.

– Обожаю праздники, – сообщает мне голова домового эльфа.

-...Поттер! Поттер! Гарри!

Мне на лицо льется что-то холодное и кислое. Остатки шампанского? Похоже.

– Ты всегда так орешь во сне?

Я надеваю очки и смотрю на прижавшегося к стенке, по обыкновению, Малфоя. Что он здесь делает?

Ах да, он же остался до утра.

– Только в Рождественскую ночь.

– Шутник, – бормочет он, злобно изучая моё лицо.

И тут я понимаю, что могу сделать ему подарок. Ну, как-то отблагодарить его за елку и за «Гарри», и за то, что он провел со мной эту бесконечную осень.

– Ты знаешь, почему Снейп решил помочь мне?

– Тоже мне, тайна философского камня... из-за... из-за всего.

Значит, он не знает про условие.

– Думаю, ко «всему» он давно привык. Из-за тебя, дурак.

Его зрачки сужаются до черных точек, глаза похожи на расплавленное олово или на ртуть. И в них – действительно металлическими отблесками – переливаются недоверие, недоумение и тень еще чего-то. Надежды?

– Он просил меня успеть до Хеллоуина, чтобы ты не получил метку.

– Поттер! Ты... ты сволочь! – вдруг резко выдыхает Малфой и слетает с кровати.

Он даже забыл про палочку и про своё вальяжное, при помощи чар, одевание, этакий стриптиз наоборот.

– Почему ты молчал, скотина?!

– Я думал, вы...

– Он думал!

– Малфой, подожди. Ты что, ни разу не говорил с ним об... об этом?

Он смотрит на меня так, что мне становится стыдно. На самом деле стыдно.

– Дурак, Мерлин, какой же ты дурак, Поттер, – бормочет он, негнущимися пальцами пытаясь застегнуть пуговицы на мантии. – Неужели нельзя было понять, что я... никогда ...сам...

Конечно, все так просто: профессор Снейп – это высший сорт. А Гарри Поттер – что-нибудь, завалявшееся на рождественской распродаже.

– Да ты просто трус, Малфой, – смеюсь я.

И это – последняя капля. Потому что он разворачивается и даже не тянется к палочке, а просто бьет меня кулаком в нос. Несильно, но вполне эффективно: перед глазами вспыхивают искры, а нос начинает пульсировать и жить совсем самостоятельной от меня жизнью. Я совсем забыл, что такое нормальная физическая боль.

...Я жду грохота захлопывающейся двери, но вместо этого слышу только легкое "чпок" и вспоминаю о "новой супермагнитной догонке", которую нам всем навязал настырный домовладелец.

Нос распух, кровь капает на пол, вдобавок я стукаюсь о деревянную ножку кровати. Но это не страшно, сейчас хуже всего – тишина. Я нахожу свою палочку на столе и снимаю наложенные им Заглушающие Чары. Ничего не меняется, и от этого беззвучия хочется умереть. Что случилось?

Стройка за окном – темна в основе, а сверху присыпана поблескивающим снегом, и до меня с трудом доходит, что там тоже – праздник и выходные.

Тогда я, стараясь не смотреть на свое отражение – оно мне совсем не нравится – начинаю возвращать в мир звуки. Натужно ухает молот, забивающий сваи, шипит сварочный аппарат и взвизгивает электропила для металла. А я продолжаю водить палочкой, добавляя гудки автомобилей, и визг тормозов, и перестук колес далекого поезда.

Хедвиг начинает метаться по клетке, и тогда я распахиваю окно и выпускаю её в морозную ночь.

Мне все равно, вернется она или нет.

Звуки тоже мечутся, отражаясь от стен, тревожные, угрожающие, успокаивающе-ритмичные, у них своё волшебство и свой безжалостный танец.

И никаких голосов. Им не место в этой комнате теперь.

***

Это случается в феврале, когда я уже и надеяться перестал. Сначала я делаю попытку обрадоваться, но, посчитав и прикинув кое-что, цепенею, потому что по всем этим расчетам получается, что единственный день в году, когда я могу вернуть Сириуса – это первое марта.

При мысли о том, что я мог бы провести то самое первое марта здесь, пытаясь, например, не капнуть кетчупом с пиццы на мягкие старые листы, или разглядывая гравюры, или валяясь на матрасе (малфоевская кровать безжалостно трансфигурирована обратно) и изучая потолок, или бездумно глядя на быстро вырастающую за окном многоэтажку…

Ладно, я – молодец. Я комкаю листок со своими записями и рассчитанным движением отправляю его за окно, оно теперь почти всегда открыто, и иногда под подоконником наметает маленький сугроб, тогда я леплю из рассыпающегося в пальцах снега шарики и тоже бросаю вниз.

Но теперь все будет по-другому, правда, солнышко внутри меня? Скоро весна, а за ней – лето, и следующий август будет совсем другим – я встречу его свободным. Вполне вероятно, что и счастливым. Я вспомню, или узнаю заново, какова она – прохлада удлиняющейся предсентябрьской ночи, и как остывает земля под низкими звездами, и насколько осязаемо влажен туман.

А ты просто будешь рядом – стоять, сидеть, ходить, разговаривать со мной не импульсами в крови и не всплесками света, а простыми словами. И наконец отвечать мне.

Я навожу порядок на столе, на мгновение, перед тем как уменьшить, задерживая в руках тонкий томик в потрепанном переплете и надписями «ЗС» и «не выдается».

Никогда бы не подумал, что можно обрести что-либо, хотя бы надежду, изучая «Книгу Потерь». Может быть, мне уничтожить её? Остаться единственным хранителем Знания? Или просто оставить у себя?

Словно прочитав мои мысли, страницы начинают трепетать, шуршать жалобно, и книга открывается на титульном листе. Там, над названием, летящим карандашом написано «Madelaine de Brou» и нарисовано пробитое стрелой сердце, из которого безостановочно капают капельки крови.

Собственно, с самого начала меня смущал именно этот глупый, девический рисунок, поэтому я все время откладывал невзрачную книгу на потом.

Мне становится жалко и томик, и его первую хозяйку, сгинувшую неизвестно где и неизвестно когда, поэтому, вместо того, чтобы произнести Incendio, я шепчу: «Спасибо, Мадлен» и прячу книгу под матрас.

И начинаю дожидаться раннего утра, чтобы аппарировать. Днем и вечером в Хогсмиде всегда много народа, а вламываться в «Три метлы» ночью – не слишком-то вежливо.

…Тем более, что я знаю: она всегда просыпается рано. Это – наша старая хогвартская сплетня.

Розмерта смотрит на меня так, словно я явился с того света. Или как будто я – Вольдеморт. И даже, несмотря на своё знаменитое ехидство, не может вымолвить ни слова.

– Доброе утро, мадам Розмерта. Могу я остановиться у вас на пару дней?

Ей, наконец, хватает воздуха, но только на то, чтобы открыть рот и произнести:

– Гарри Поттер.

Я продолжаю, вежливо и терпеливо, объясняя ей, как ребенку:

– Мне надо встретиться кое с кем из Хогвартса. Я могу также воспользоваться вашей совой?

– У меня не сова, – машинально отвечает она, – у меня ворон.

– Вороном, мадам. Всего лишь отправить пару записок в школу.

– Да, Гарри. Только…

Я прекрасно понимаю, что именно она имеет в виду.

– Я не высуну носа из комнаты, мадам.

– Хорошо, – она начинает подниматься по лестнице, косясь на меня через плечо.

Она терпеливо дожидается, пока я напишу записки, потом прищелкивает пальцами и говорит «Эдгар».

У ворона на лапе – кольцо, и первой я отправляю записку Снейпу.

Розмерта не уходит, почему-то медлит, поправляя что-то на каминной полке, а потом спрашивает осторожно:

– Скажи мне, Гарри, это – правда?

– Что именно, мадам? – осторожно уточняю я. – Про мою запоздавшую… победу?

Но она досадливо морщится, как будто Вольдеморт – всего лишь надоедливая летняя муха.

– Я говорю о Сириусе Блэке.

Я думал, им хватит ума не болтать об этом с кем попало, но если даже Розмерта знает…

Наверное, всё написано на моем лице, потому что она улыбается:

– Мне никто ничего не рассказывал. Просто после некоторых событий… не то, чтобы стены в «Метлах» имеют уши… но я имею полное право обезопасить себя…

Точно, года полтора назад, в «Трех метлах» была пара неплохих стычек с Пожирателями, и мадам, как я припоминаю, здорово рассердилась на Дамблдора.

-…К тому же твой приятель Невилл не очень умеет пить…

И это тоже – истинная правда.

Я смотрю на неё внимательно и вдруг замечаю, что вокруг её глаз – паутина морщин, и две строгие складки на переносице тоже старят её, и она устало сутулится…Сколько ей лет? Сорок? Пятьдесят? Больше?

– Почему вас интересует Сириус, мадам?

Она не смотрит не на меня, а куда-то мимо, на кровать, на стену и говорит. Скорее себе, чем мне:

– Он не заслужил всего этого. Он был… взбалмошным мальчишкой… избалованным… иногда жестоким…

Только в её взгляде можно легко прочесть совсем другое.

– …Но он этого не заслужил.

Потом она вздыхает и добавляет:

– Верни его, Гарри.

Я почему-то вспоминаю то, что говорил мне – во время своих многочисленных визитов – Люпин, и с ужасом, который парализует противной тянущей вязью в животе; заставляет сглатывать ставшую горькой слюну, понимаю: Ремус не любит его. Может, любил когда-то.

А она… и я…

Она резко поворачивается, и случайный несмелый февральский солнечный луч вспыхивает в её кудряшках знакомым светом.

– Мне нужно идти.

Но теперь моя очередь спросить.

– Розмерта, если стены имеют уши… Почему они так не хотят возвращения Сириуса?

И недобрая ухмылка старит её еще на десяток лет. Свет – он прекрасен и безжалостен, я знаю, но она всё равно хороша.

– Им плевать на Сириуса, Гарри. Они считают, что ты перерождаешься.

Я не понимаю. Честно, не понимаю.

– Начав с некромантии… ты, с твоими способностями, с твоей связью с… Томом, можешь стать…

– Но Риддла больше нет! И потом, это просто…

– Просто любовь, – легко продолжает Розмерта. – Они не понимают этого, Гарри. Или – не хотят понять.

И тут я неожиданно для самого себя спрашиваю:

– А Риддл? Он бывал здесь?

– Неплохой способ узнать, сколько мне лет, Гарри, – улыбается она. – Бывал. И пил сливочное пиво. Но редко – у него никогда не было денег. Я наливала ему в кредит, который он оплатил. Позже. Есть еще вопросы?

Вопросов больше нет, и я просто смотрю, как с каждым шагом к двери её спина выпрямляется, а походка становится всё уверенней, она оборачивается и подмигивает мне весело, и в коридор выходит уже привычная и хорошо знакомая всем хозяйка «Трех метел»: чуть вздернутый нос, и легкомысленные спиральки-локоны, и оценивающе-прищуренные глаза.