Глава первая


СИРИУС!

У имён есть сила. Это закон, на котором зиждется магия – от чар до зелий и проклятий. Именование
сущности, должным образом произведённое, определяет и проявляет её глубинную природу. Таким образом, именование личности, создания, демона или бога может, при условии решимости и сосредоточенности, связать поименованного с именующим. Мудрый маг никогда не произнесет имя, не учитывая сил, которые придут при этом в движение.

Я никогда не видел ничего похожего на эту комнату. Она с пола до потолка забита магловским мусором: игрушки, все до единой сломанные, обломки машин, несколько книг – непохоже, чтобы к ним прикасались, разве что когда маленькому жирному дерьму нужно было на что-то вскарабкаться, чтобы достать жестянку с печеньем. Изнутри хорошо заметно, что ставни на окнах не для защиты от света, а чтобы помешать слишком тощему мальчишке вылезти наружу и сбежать. Я уже знаю, что с улицы видны дыры в кирпичной кладке, – там, где были вделаны прутья решётки. Дверь заперта снаружи, и в самом низу – тюремное отверстие для миски с едой. На самом деле это дико смешно, потому что она только с виду из цельного дерева, а петли – с внутренней стороны. Полминуты, кусочек проволоки, два хороших пинка – и даже такой кроха, как Гарри, смог бы её одолеть.

Маглы.

Кровать узкая, с тощим матрасом, что, если подумать, кажется типичным для этого бездушного места. Над кроватью висят рисунки – Хедвиг, гриффиндорский лев и кое-что ещё. Они не подписаны, но я уверен: это его работа. Рисунки не так уж плохи. Почему я не знал, что он умеет рисовать? Почему он мне никогда их не показывал? Почему мне не пришло в голову спросить?

Рядом с зеркалом – гардероб. Он наполовину скрывает от меня Гарри, когда тот в кровати, даже если дверцы шкафа плотно закрыты. Места внутри не очень много – я проверил это в зазеркалье, так что знаю, что он битком набит бесполезным барахлом Жиртреста Младшего – но одежда Гарри и не занимает много места, верно? Трусы – их так мало, что не хватает на всю неделю (я заметил – он стирает их в раковине), две пары джинсов, четыре футболки, одна пара разномастных носков. Куртки нет. Школьных вещей вообще не видно – он в первую же ночь сдал свой сундук Жиртресту Старшему.

Кроме рисунков на стенах и пустой клетки в углу, мало что в комнате напоминает о Гарри в его отсутствие. Он не живёт здесь по-настоящему. Он не живёт здесь, это очевидно, черт побери! Я в состоянии представить своего крестника в этой пластиковой магловской тюрьме, только когда он растягивается на лилипутской кровати – такой крошечный даже для неё!

Но прямо сейчас постель пуста – я частично вижу его ноги, когда он там, даже если он сворачивается клубком и дрожит от ночного кошмара. (Валяйте, спрашивайте, откуда я это знаю.) Если бы я отвернулся от этого ледяного стекла над столом, я мог бы покинуть комнату, спуститься по чисто вымытым ступенькам мимо жутковато неподвижных магловских фотографий этого familia atrocis*. Я мог бы застать Гарри за мытьем их посуды на кухне.

Но я не хочу видеть отражение Гарри. Я хочу видеть его самого.

Потому что это из-за него я здесь в заточении. Потому что читаю своё имя на губах Гарри, когда оно переполняет его спящее сознание. Зубы поблёскивают меж сухих губ, когда он снова и снова беззвучно шепчет это слово, – до тех пор, пока слоги не начинают сочиться кровью и мутью, и это уже не имя, а бессмысленная мантра безумного монаха. Неслышные, непреклонные, слоги вонзаются в меня, как рыболовные крючки, и тащат сюда, где бы в этом отражённом мире мне не довелось скитаться. Они тянут меня назад, чтобы снова пришпилить к холодному, бесполезному куску стекла, где, даже проснувшись, Гарри меня – мать твою! – не увидит.

Бодрствуя, он отвлекается – слоняется вокруг или вкалывает, как домовой эльф, и я могу ненадолго сбежать, хотя на большом расстоянии от зеркал отражения становятся бледными и сонными. Впрочем, я умный пёс, а на всех магловских автомобилях есть зеркальца, поэтому, если я держусь дороги, отправляюсь в путь очень, очень рано и бегу изо всех сил, я могу...

Я могу оказаться мучительно близко к Гримольд-плейс до того, как новый рывок вытащит меня обратно в густеющий сумрак спальни Гарри его затруднённым дыханием и моим непроизнесённым именем, как портключом. И вот я вновь заперт на ночь под стеклом, пока он не перестанет метаться в своей чертовски маленькой кровати. Всего два или три раза понадобилось, чтобы осознать полную тщетность попыток продолжать этот ежедневный ритуал побегов и возвращений.

Да, слушайте: Сириус Блэк, бессердечный грёбаный ублюдок, хочет прекратить эту забаву и бросить своего бедного крестника, который останется один-одинёшенек, запертый в этом магловском дурдоме. Да, это я хочу свалить отсюда и бросить ребёнка – такого бледного, потного, сражающегося во сне с кошмарами, ребёнка, у которого нет никого, кто бы любил его и охранял, пока он спит. Видимо, это я, – мне никого не обдурить.

На это адски больно смотреть. Хотя бывает такое не каждую ночь. Иногда он ухитряется заполнить
себя до краёв бесконечным
Сириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусири
усириусириусириусириусириусириусириусириусириусириуссириусириусириусириу
сириусириусириусириусириусириуссириусириусириусириусириусириусириусириус
иусириусириуссириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусириусири
усириусириусириусириусириусириусириусириусириус
и для кошмаров не остаётся места.

В такие ночи он лежит, напряженно выпрямившись, и, хотя он тих и бледен под слишком тонким одеялом, исполосованным лунным светом, мне кажется, что внутри своего сна он перекатывается туда-сюда. Он лежит ровно и неподвижно, но голова мечется по подушке, так что тонкое горло ритмично пульсирует, а мягкие как пух волосы, прилизанные потом и статическим электричеством, беспорядочно липнут к голове.

И я знаю, что сон для него – очень тяжелая работа. Знаю, что утром он проснётся опустошенный, с серыми губами, но не могу этому помешать. Я не могу разбудить ни его, НИ его отражение, для меня нет места на чёртовом осколке кровати, и всё, что я могу – это расхаживать в пределах своей отражённой клетки и слушать, как он мысленно произносит моё имя. Бесконечно.

Я почти ненавижу его в такие ночи, но что я могу сделать? Трясти его отражение? Кричать на него? Стащить с отражения одеяло и, чёрт побери, свалить на пол его постель? Я не могу помешать спать реальному Гарри. Фактически, это вообще бы ничего не дало, – и только поэтому я каждый раз быстро перестаю дергаться. Если я на самом деле всего лишь дух... Но я не хочу знать это наверняка.

Бывают и другие ночи, когда упрямая литания иссякает, и он так изнурён, что нам обоим удается отдохнуть. Мы засыпаем – и спим как убитые в тихие ночные часы: Гарри, лишь наполовину видимый из страны теней, и я в собачьем облике, в ногах его отражения – здесь я могу видеть обе.

Но в другой раз идёт настоящая война. Ненадолго умолкнув, Гарри вскоре начинает шёпотом умолять, возражать, вымучивая слова сквозь стиснутые зубы; его колотит, он бьётся с кем-то, шипит на парсалтанге и трущобном английском, а шрам кровоточит даже у его отражения.

Тут уже не до сна. Когда Вольдеморт запускает в него свои когти, ни один из нас не может ничего сделать, только ждать. Поверьте мне, я всё перепробовал. Я могу обнять его отражение, унять его дрожь, туго спеленать узкими простынями, но Гарри этого не почувствует. Я могу шептать, говорить, утешать, петь, кричать на отражение, умолять его, но Гарри не услышит моих слов. Я могу стащить отражение на пол и пнуть его маленькую узкую задницу, но это не прервёт сон, не освободит ни Гарри, ни его отражение.

Ни меня.

~*~

В самом начале, в первые дни, я был просто-напросто в шоке. Я бродил по зазеркалью словно призрак, которым и был, – сначала в Хогвартсе, где вымораживал каждое зеркало, в которое вступал, – оно становилось мёртвым, неподвижным. Но даже призраки не могли меня видеть, а люди на картинах застывали всякий раз, когда я наведывался к ним на холст.

Затем Гарри разбил зеркальце Джеймса, и я жутко взбеленился. На Гарри – за то, что тот рискнул своей глупой жизнью, вынудил меня следовать за ним, забыл про эти треклятые зеркала. Я кричал, и проклинал, и бесновался, и ругал его последними словами, а он... просто сидел на кровати или бродил по замку – сам как привидение. Словно что-то в нем – что-то очень важное – умерло. И так же, как в моём случае с картинами, классы и гостиные Хогвартса застывали, когда Гарри входил туда.

А затем я взбеленился на себя.

Ну а потом Гарри притащил меня сюда, и, увидев, где они его бросили, взбеленился уже на них. На каждого по очереди, когда они появлялись, один за другим, с еженедельными визитами. Он сидел с ними на кухне, заваривал чай и болтал о пустяках, пока Лошадиная Морда ожесточённо драила гостиную, а я изливал свою призрачную злобу на того члена Ордена, которому в этот раз выпала короткая спичка и сомнительная честь убедиться в том, что Гарри пережил ещё и эту неделю.

А потом пришёл Луни.

На этом я чуть не сломался. Видеть его лицо и знать, что он меня видеть не может, не чувствует мой запах, не ощущает моё присутствие, как бы я к нему ни стремился. Дементоры и то сердечнее.

Он ушёл, не глянув ни разу в зеркало, висевшее в прихожей. Он не видел, как я кричал и колошматил по стеклу, пока мои кулаки не стали кровоточить и не заледенели. Он просто прошёл мимо – утомлённый, осторожный и непреклонный; мой Луни, который никогда, никогда не сдаётся. Мой Луни, который стойко сносит проклятия, ханжество, предательство, нищету, ненависть, отставку и отчаянье, продолжая идти вперёд.

Идти вперёд. Через прихожую. К двери – и дальше. Прочь от меня.

В это ужасное мгновение я чуть снова не возненавидел Гарри. Но не смог – он выглядел таким жалким там, на кухне, когда мыл посуду после чая, а Лошадиная Морда сердито смотрела на него; таким маленьким и непреклонным, и в то же время – чертовски покинутым. Я не посмел.

Ведь Гарри поступил так же, как я, той ночью – безрассудно бросился спасать того, кого любил. Один из нас, вероятно, умер бы в Отделе Тайн – как бы всё ни повернулось, – конечно, это должен был быть я, и Гарри так и не понял почему.

Я держался подальше от зеркал в следующие визиты Луни. Потому что у меня не было сил примечать новые седые пряди. Не было сил отслеживать новые усталые морщинки, когда он улыбался Гарри. Потому что я не мог смотреть, как он уходит прочь, – мне хотелось самому разлететься на части, подобно зеркальцу Джеймса.

Я могу принять определённые истины, я должен принять их, потому что не могу изменить. Я мёртв. Луни – нет. Он оплакивает меня, но продолжает жить дальше, потому что обязан. Потому что он нужен Гарри. И Мерлин, как нужен...

Я могу принять это.
Но никто не говорил, что я должен на это смотреть.



*familia atrocis – жестокое семейство (лат.)
Здесь и далее – примечания переводчика.?>