|
~*~
– И вы не должны входить, – говорит Гарри, его голос тих и настойчив в гулком сумраке амфитеатра. – Пока я не позову вас, что бы вы ни услышали – или ни учуяли,– добавляет он, взглянув на Ремуса. – Это очень важно. Вы должны пообещать.
– Почему-то я сомневаюсь, что именно это имел в виду Дамблдор, когда послал нас сюда с тобой, Гарри, – говорит Уизли, ёрзая на самой нижней ступеньке. – И я думаю, если бы он знал, что ты собираешься вернуться сегодня ночью в Отдел тайн, я искренне сомневаюсь, что он бы позволил...
Ремус кладёт ладонь на руку Уизли и качает головой.
– Чарльз, – говорит он, – оставь.
Чарльз, вот как? Я хмурюсь и с чувством собственника перемещаюсь за спину отражения Гарри.
– Но, Ремус, это сумасшествие! – Он машет рукой в сторону скамей и огромного камня, на который они изо всех сил стараются не смотреть, с тех пор как вошли в помещение. На тот, который я как раз особенно старался всё время держать в поле зрения. – Завеса убила Сириуса Блэка! Никто на самом деле точно не знает, что она делает, куда ведёт, – а ты хочешь оставить Гарри и зеркало Еиналеж здесь с нею наедине?
– Нет, не хочу, – отвечает Ремус, выдерживая пристальный взгляд Гарри, будто одним этим он может предотвратить растущее раздражение, которое мы все наблюдаем у малыша. – Я хочу остаться здесь и видеть, что именно он собирается пробовать и делать. Хочу, чтобы он сначала мне всё это объяснил, показал мне свои расчеты, процитировал источники и дал мне хоть какие-то гарантии, что сегодняшняя ночь не будет мне сниться в кошмарах долгие годы.
Чёрт, мне бы тоже этого очень хотелось. Но я последние несколько дней наблюдал Гарри вблизи и видел, какие шестерёнки вращаются в глубине его внезапного спокойствия, видел взгляды, бросаемые им украдкой на любое зеркало, в каком бы я ни появился, его постоянное похлопывание по правому карману – убедиться, что его зеркальце всё еще цело и на месте. Он вряд ли мог объяснить, что он делает, – он и сам не знал.
Но я обещал доверять ему, и, клянусь Годриком, это доверие у него будет, даже если оно убьет меня.
Снова.
Гарри, конечно, только отворачивается от терпеливого взгляда Ремуса и кусает губы.
– С другой стороны, я привык не получать то, что мне хочется, – вздыхает Ремус через секунду. – Но если я должен принять всё на веру, по крайней мере я знаю, что Гарри – последний человек в мире, кто будет беспечен с Завесой. Он уже заплатил за это слишком дорого.
– И для тебя этого достаточно? – спрашивает Уизли с явным недоверием. Сердитый взгляд Гарри может прожечь камень, но Уизли, кажется, совершенно не обращает на это внимания, целиком сосредоточившись на том, чтобы склонить Ремуса на свою сторону.
И Луни, лучший из нас в том, что касается сглаживания (и скусывания) разногласий, спокойно кивает.
– Да, Чарльз, это меня устраивает. – Он выжидает минуту, пока рыжик что-то бормочет, а затем поднимает голову и смотрит на того оценивающим взглядом. – Почему этого недостаточно для тебя?
– Ну, потому что у меня есть вопросы...
– Отлично, – огрызается Гарри, швыряя свою сумку на пол и упираясь ладонями в бёдра, каждый его дюйм вибрирует от дерзости, – валяй, задавай вопросы!
И, Мерлин, невозможно смотреть без смеха, как старается Уизли. Даже Луни вынужден отчаянно сжимать губы, чтобы они не дрожали.
– Что... что ты планируешь? – вымучивает он наконец.
Гарри выпячивает грудь.
– Эксперимент.
– Какого рода эксперимент?
Гарри закатывает глаза.
– Требующий использования арки, зеркала и немного грёбаного уединения, это же ясно!
Я пользуюсь роскошью заржать открыто, когда Чарли розовеет. Весь. Муни приходится ограничиться покашливанием, а Гарри – усмешкой.
– Ну... А что у тебя в сумке? – Он сомневается, как будто просчитывает удачный ход.
– Чарльз.
– Нет, всё в порядке, – рычит Гарри, падая на колени и открывая застёжку. – Валяй, обыщи её, если ты так уверен, что я собираюсь тебя обмануть!
– Гарри, – произносит Ремус.
– Эй, я никогда не говорил... – бормочет Чарли.
Но Гарри катит бочку на них обоих:
– Но это, прямо скажем, хорошенький способ обходиться с тем, кого считаешь своим союзником, а? Ты бы действовал так же, если бы на моём месте был Снейп? – Наконец-то у них хватает совести смутиться. – Я имею в виду, он, конечно, старше меня, но я не Пожиратель смерти, так? И я принёс все те же клятвы, что и ты. Ты думаешь, я лгал?
– Это не то, что я ... – произносит Уизли.
Ремус держит руку так, будто отбирает лопату у идиота.
– Нет, Гарри, никто не думает, что ты лжешь.
– Да, это только... – продолжает докапываться Уизли.
– Ты хочешь, чтобы мы сторожили обе двери, или ты имел в виду, что мы подождём вместе? – Ремус наконец ставит точку, и его пальцы зарываются в ладонь Уизли, следуя за тоном голоса. Я никогда не понимал, как именно Ремус Люпин может таким вежливым голосом высказывать столь неумолимые приказания, но даже я никогда не мог устоять перед ними. Думаю, это свойственно оборотням.
– Это не важно, – Гарри принимает не-извинения с большим изяществом, чем смог бы я. – Вы узнаете, если будете мне нужны, даю слово.
– Мы будем наготове, если ты позовёшь, – обещает Ремус и, поворачиваясь, начинает подниматься. – Чарльз?
Уизли колеблется, хмуро глядя через плечо Гарри на гигантскую арку и шепчущую Завесу. Минуту я думаю, что он может ещё раз копнуть лопатой, но затем он останавливается, чтобы взглянуть Гарри в лицо. Я не могу сказать, что он там видит – отсутствие страха или должное уважение, решительность или находчивость, слепую надежду или заработанную убеждённость, или даже шрам, выглядывающий из-под чёлки как живое доказательство, что малышу сопутствует удача. Гарри просто стоит там и ждёт, а я, со своей стороны, гадаю, будут ли стоить чирьи на лице этой конопатой сволочи, если я решусь по-быстрому проклясть его, последующего гнева Гарри.
– Чарли. – Ремус снова пускает в ход Голос, и Уизли, вздрагивая, разрушает живую картину.
– Ну, хорошо, Гарри, – произносит он и следует за возможным будущим любовником вверх, к двери. – Но если мы тебе понадобимся...
– Я позову, – говорит Гарри. – Обещаю.
Затем дверь резко захлопывается, и эхо скачет вниз по ступенькам.
~*~
Поставьте человека на край пропасти – ветер в лицо, сердце где-то во рту, а пальцы ног у самой кромки, подталкивают мелкие камешки вниз, в объятия земного притяжения, – и вы очень много о нём узнаете.
Большинство будет смотреть вниз, замерев от потрясшего их волнения или страха, они уставятся в бездну и не смогут отвести взгляд. Может, они всматриваются так в свою смерть – в это пустое пространство между носками ботинок и внезапной остановкой в конце падения. А может, их сознание парализовано чем-то более абстрактным – измерением расстояний, вычислением своих шансов или скорости падения, но в любом случае, без разницы: в этот момент, когда они на краю, единственное для них существующее направление – вниз.
Другие, как Снейп, будут смотреть назад, предпочитая скорее упасть спиной вперёд, чем рисковать, что враг одолеет их так, что они не узнают. Такие люди скорее прыгнут сами – для того, чтобы насолить тем, кто задумал столкнуть их, или по несчастной случайности, испугавшись мимолётной тени.
А есть люди вроде меня. Поставьте меня на край утёса, и я не отведу глаз от горизонта. Не потому, что я не вижу, что могу упасть, или не понимаю, как здесь высоко, или что со мной случится, когда я достигну земли. Не потому, что я не осведомлён об уязвимости моей позиции – я, которого толкали к моему року не меньше двух памятных раз, теперь весьма чувствителен к такого рода опасностям, спасибо.
А просто потому, что небо отсюда кажется таким огромным и таким близким, в известном смысле, что, кажется, можно предложить Богу сигарету и пинту пива, а старик рассмеётся и ответит тем же. Здесь раскинулись мили и мили возможностей, помимо шести или скольки-то-там футов земли подо мной, где может или не может таиться моя смерть. Мили и лиги пространства, где может бродить человек, или бегать грим, или днями летать метла. И когда мир так распростёрт передо мной, как я могу поверить, что это не для того, чтобы я насладился его вкусом?
А затем посмеяться над этим падением, плюнуть разок вниз, развернуться и пойти прочь. Вот такой я, пожалуй, человек.
Я знаю, сегодня ночью я на обрыве. Я узнаю это из бесконечного, идиотского вопроса Хора Завесы, овевающего моё лицо, как поднимающийся снизу ветер. Я узнаю об этом из спокойствия, распространяющегося по моим венам, как наркотик, когда вижу: Гарри вытаскивает зеркало Еиналеж из сумки, устанавливает его так, чтобы оно смотрело на Завесу, а потом увеличивает его, пока две одинаковые рамы не встают, как менгиры*, перпендикулярно скамьям. Я узнаю это из песчаного холода древних камней Арки под моими пальцами, когда встаю лицом к лицу с неустанно колеблющейся Завесой и просто... смотрю. Горизонт здесь, я могу чувствовать его. Всё моё естество, тоскуя, рвётся к нему, как компас, жаждущий найти Север. Я только хочу, чтобы Гарри показал мне, каким путём идти к моему Полюсу.
Потому что он знает – это более чем определённо. Он может не знать, что в точности он здесь делает, но что-то в нём созвучно Пути вещей. Я могу сказать это по тому, как он устанавливает своё зеркальце под прямым углом к Арке и к Еиналеж, но затем три раза переставляет, прежде чем удовлетвориться его положением. И по тому, как долго он смотрит на свою палочку, прежде чем положить её вместе с сумкой на одну из скамей. Он чувствует свой путь, так же, как чувствовал я, когда это всё началось между нами, – и нет других провожатых, кроме инстинкта, нет и другой стражи, кроме его сердца. И не могло быть лучше.
Я плюю сквозь Завесу, затем встаю к ней спиной. Гарри как раз там, когда я поворачиваюсь, глядит, как и я, на развевающиеся лохмотья, слушает Хор, пристально смотрит на невидимый горизонт, пока выстраивается связь. Смерть маячит перед ним, грёзы – позади него, вера надтреснута и потрепанна, но в его правой руке всё-таки цела. Я помещаю её исправленное отражение – мою собственную отчаянную надежду – оставшейся четвертой частью, и чувствую, что это правильно, правильно, правильно, потому что образ Гарри распускается в ней.
Здесь сила – более ритуальная, чем заклинание, и более инстинктивная, – от её элегантности, простоты и симметрии у меня перехватывает дыхание. Три зеркала – как стеклянный котёл, а Завеса – как пляшущий над ним пар. Это то, чем когда-то была магия; форма, символ, воля, желание превращают возможность в реальность и смеются в лицо логике. Сила, поднимающаяся как пламя из суммы простых, первичных связей, отражений, вариантов – выпрядая золото из соломы, воздвигая крепость всего лишь из снега, песни и силы Имени. Имени вещи, которое, как и отражение вещи, не вполне сама вещь...
Гарри кидает на меня взгляд – просто вспышка зеленого за очками, но я понимаю призыв. Я представляю, пока иду к нему, что могу чувствовать, как Вольдеморт вошел и сбит с толку зеркальным доппельгангером**, спрятанным за решительным взглядом Гарри. Эта мысль тут же пугает меня – она уже фактически перепугала меня на прошлой неделе – но сейчас это всего лишь как край утёса, а он – не более чем тёмное пятно возможности внизу. Таящаяся тень того, что может случиться или не случиться. Потому что, если Гарри не знает, то кто знает? И если я не знаю, что он делает, откуда может узнать Вольдеморт? И насколько вероятно, что он оторвёт хоть один взгляд от зрелища, которое должен видеть по желанию Гарри, сияющего зрелища отраженного, беззащитного лица? Насколько вероятно, что зеркало Еиналеж все это время знало о том, что должно будет сделать?
Что бы ни случилось, одно известно точно – это будет интересно.
Я захожу Гарри за спину, оказываясь между ним и ледяной поверхностью Еиналеж. Обвиваю руками его тёплое, тонкое отражение, и довершаю ансамбль видимого и невидимого в стеклянной выгородке. Арка и Зеркало, крёстный отец, крестный сын и дух не-святой.
Алли-мать-её-луйя.
– Сириус, – произносит Гарри, и его отражение приникает ко мне в ответ, – я ещё девственник, ты знаешь? – Он смеётся коротким сухим смехом, и мантия соскальзывает с его плеч. – Полагаю, знаешь. И полагаю, что, по-видимому, именно поэтому ты ни разу не заходил дальше... ну, ты понял.
Нет, не поэтому – не совсем так. Я качаю головой, но он не ждёт от меня ответа:
– Я читал твою книгу. Ту, которую ты мне дал прошлым летом, помнишь? Там многое есть – не только про легилименцию, но я догадываюсь, что, вероятно, ты и это знал. – Он снимает кроссовки, пинком выбрасывает из круга и следом стягивает носки. – Там целая глава про кровь – как использовать её, как её взвешивать, как извлечь её силу – я оценил, что это очень тёмная магия, но затем подумал, пока он ещё был снаружи, мне лучше в любом случае заглянуть в неё, знаешь?
Я знаю. Мерлин дорогой, я бы хотел не знать, но я знаю. Он не обращает внимания на мои объятия и начинает расстёгивать рубашку, а я пытаюсь сопротивляться настойчивой дрожи. Я сосредотачиваю взгляд на линии его шеи, когда рубашка падает, на грациозной арке плечей, крылышках лопаток, на позвонках – самоцветах, спрятанных под бархатом кожи. Я вижу, как снизу вверх поднимаются пупырышки гусиной кожи, пока он продолжает.
– Мне потребовалось время, чтобы разгадать эту загадку самостоятельно, – говорит он. – Не очень хорошо вышло бы, прочти мне этот кусочек Гермиона, правда? В любом случае, я знаю, что не разобрал многое из того, что там написано, но одну вещь понял; там говорилось, что кровь, отданная добровольно, обладает огромной силой. А кровь девственников сильнее всего.
– Нет, – говорю я, хватая за плечи его отражение. Я встряхиваю его, а затем притягиваю обратно в яростные объятия. – Никаких чертовых жертвоприношений, Гарри! Я не хочу этого – не для меня!
Он не отвечает. Может, не слышит, хотя наши зеркальца по-прежнему связывают нас. Его руки скользят по моим в краткой, успокаивающей ласке, а потом большие пальцы раскрывают застёжку на брюках и стягивают вниз с узких бёдер. Я закрываю глаза, зарываюсь носом в его волосы и дышу, черпая в нём силы. Обрыв видится мне по-другому – теперь, когда понимаю, что я на краю не один.
Гарри вздыхает, его руки соскальзывают с моих, дрейфуют вниз, лаская его грудь, живот, быстрые пальцы ловца путешествуют по мягкой как пух тёмной поросли, которая начинает пробиваться внизу его живота. Я вижу, как член вздрагивает, когда Гарри задевает его большим пальцем, и я не знаю, что он делает, но, возможно, начинаю ухватывать его мысль.
– Я так долго слышал эти голоса в своей голове, – говорит Гарри, кивая на Завесу и невидимый Хор позади её. – Всегда один и тот же вопрос, снова и снова, все месяцы, прошедшие с твоей смерти. – Он, не торопясь, ласкает свой член и прислоняется задницей к моему собственному весьма заинтересованному органу. – С начала учебного года я носил в голове призрак моего самого заветного желания. И у меня был ты – я имею в виду, почти был – достаточно долго, чтобы я с уверенностью понял, чего хочу.
У него теперь полностью встало, и у меня тоже. Мои ладони скользят по его груди и животу, спускаясь ниже – насколько хватает длины рук, я продолжаю крепко удерживать его перед собой, толкаясь твёрдым членом между нежными ягодицами и ища в своей душе хотя бы тень прежней сдержанности. И почему-то не удивляюсь, не обнаружив и следа.
И ещё менее удивлён тем, что Гарри, кажется, тоже знает это.
– Что я хочу... – вздыхает он. – Я хочу дать тебе свою девственную кровь. Я хочу дать тебе жизнь, и я знаю, что ты хочешь взять это у меня. – Он выталкивает себя из моих объятий, оставляя дрожать от желания и сгорать от чувства потери, а сам падает на колени, чтобы порыться в карманах своей мантии. – Я думаю, пришло время, когда мы оба возьмём то, что хотим, – говорит он, держа в руке маленькую бутылочку с маслом.
Неумолимое тяготение тащит меня прочь от коленопреклонённого отражения. Оно разворачивает меня кругом, лицом к дымящемуся холоду Еиналеж, как раз когда Гарри – настоящий Гарри – поворачивается кругом, поднимая свои зелёные-зелёные глаза на меня, и делает шаг, чтобы встать вплотную к зеркалу.
– Время пришло, Сириус, – произносит он и кладёт ладонь на поверхность зеркала Еиналеж, как раз поверх моего сердца. – Пожалуйста.
И внезапно это кажется правильным. От того, что до сих пор было неправильно, от мысли, которая до сих пор всегда заставляла самую ткань моего мёртвого «я» трепетать от страха, я становлюсь твёрдым, горячим и алчущим, а мой прекрасный Гарри преклоняет колени у зеркала, льет масло на растянутую расселину и тянется назад, чтобы ввести в себя пальцы.
И я знаю, что делаю.
Я опускаюсь на колени позади него/его отражения/него, только него, и целую бархат основания позвоночника – так, что он дрожит и выгибается под моими губами. Я сам окунаю пальцы в масло, капающее с его яичек, и отвожу его руку, чтобы заменить своей. Я обхватываю рукой его нетерпеливый, жадный член, смазывая по всей длине длинными, уверенными движениями, и в это же время внутри него мои пальцы нажимают и поворачиваются, растягивают и сгибаются, и безжалостно дразнят его набухшую простату.
Гарри кончает внезапно, с протестующим воплем. Я удерживаю его во время спазмов, мои пальцы замирают в его сжавшейся, шелковой заднице, но я не вынимаю их всё время, пока облегчение выходит из него всхлипами.
– Сириус, – задыхается он с легкой тенью детской капризности в голосе. – Это не... Почему ты не...
– Шшш, – говорю я ему, приникая ближе, чтобы вшептать слова ему в ухо. – Я знаю, что я делаю.
– Но я хочу тебя!
– Тише, – напоминаю я ему, поднося свои пальцы, скользкие, роняющие капли его девственного семени, к поверхности барьера. Он следит расширенными глазами за тем, как я начинаю вести пальцами по поверхности зеркала, повторяя контур Арки. Нельзя покинуть комнату, если в ней нет двери, в конце концов. Я вижу, как понимание вспыхивает в его глазах, он тянется вниз, окунает пальцы в пролившуюся на пол сперму и поднимает их, повторяя мои движения. Я медлю, позволяя ему догнать меня, а затем мы ахаем в унисон, когда между нашими пальцами проскакивает искра. Магия. Да!
Наши мазки выстраиваются, обрисовывая форму каждого камня влажной подсветкой, отслеживая мельчайшие, призрачные отметины, выписывая всё, кроме Завесы внутри.
Но другая моя рука тем временем не успокаивается. Пальцы продолжают скользить внутри него длинными гладкими движениями – чтобы его плоть оставалась податливой, чтобы смягчить вход, не знавший прежде моих – и ничьих – прикосновений. Я чувствую, как его девственная кровь пульсирует в сжимающей меня тугой и шелковистой плоти. Чувствую её приливы и отливы, будто ласкаю его бьющееся сердце, и он охает и вздрагивает при каждом движении внутрь. Капли пота блестят у него между лопатками ароматными, гладко отшлифованными бриллиантами – и это так прекрасно, что я не могу не слизнуть их.
Когда мы дорисовываем последний камень, у Гарри снова встаёт. Он прижимается лбом к стеклу, его палец падает, ставя последнюю кляксу, он выдыхает моё имя, его глаза потемнели и кажутся почти безумными от желания. И, сладчайшая задница Мерлина, я хочу его не меньше.
– Пожалуйста, – умоляет он, выгибаясь под моими пальцами и так сильно дрожа, что я чувствую это изнутри. – Сириус, пожалуйста.
Да.
Я скольжу вдоль его ложбинки вверх, собирая остатки масла перед тем, как согнуть пальцы – уже все четыре внутри него, – чтобы проложить путь члену. Он рычит, когда я толкаюсь внутрь, содрогается, когда мои пальцы внезапно выскальзывают, отпуская головку, и, о Мерлин, как трудно не кончить прямо сейчас. Я двигаюсь без остановки внутрь этого атласного жара, и даже всхлип в его дыхании – уже чересчур. Я должен замереть, пальцы отчаянно впиваются в бёдра Гарри, большие пальцы грубо вжимаются в ямочки, обрамляющие его крестец.
Он смотрит на меня, замершего, и его беззащитный взгляд на мгновение соединяется с моим сквозь заляпанную спермой поверхность зеркала Еиналеж. Вижу ли я призрачную мысленную самость Тёмного Лорда в этих глазах? Могу ли я мельком увидеть его, свернувшегося питоном вокруг того мальчика, который не более чем вымысел жадного желания? Там ли он, так зачарованный своим собственным отражением в этом не-Гаррином лице, что он вполне мог упустить всё это? Знает ли он, что сейчас случится?
– Сириус. – Сейчас в голосе Гарри ни следа мольбы – это приказ, ясный и простой. – Двигайся, – говорит он. – Сейчас.
Я тут же вонзаюсь в него, член входит на всю длину, насаживая на себя девственную задницу, и я вторю его воплю. Ожог, шок, вспышка – его кровь довершает сумму ингредиентов, с верхом заполняя стеклянный котёл. И тогда я не могу больше сдерживаться, не могу медлить, чтобы не повредить его, не могу быть нежным. Его кровь и моя толкают меня вперёд, внутрь, и внутрь, и снова внутрь, прокатывают его всё ещё скользкий член сквозь мой кулак вместе с каждым стоном, с каждым охом, каждым шипением из вереницы звуков, проскакивающих ударами молний по моему позвоночнику, когда я погружаюсь в эту кипящую, шелковую магию.
И вот я здесь – на пороге, на обрыве – так близко, что чувствую беспрестанно запах спермы и пота, морозного озона, секса, и секса, и секса. И я знаю, знаю, знаю точно, что я делаю. Я припадаю близко и плотно к дрожащей спине мальчишки подо мной, растирая те бриллиантовые зёрна по своей груди и рыча ему в ухо:
– Скажи моё имя!
И он подчиняется – выкрикивает его, кончая, с пульсирующей силой вытягивая из меня мой оргазм, моё дыхание, мою душу. Котёл с воплем выкипает – не может удержать пот, семя, кровь, жажду, его, меня и этого беспомощного, злополучного не-вполне-духа, пойманного в зеркало внутри головы Гарри. Еиналеж гнётся, выгибается по всей ширине наружу, заставляя мир изгибаться, как поверхность отполированного до блеска чайника Лошадиной морды, – мир, беременный неизреченной силой. Я бешено двигаюсь у растягивающегося, дымящегося жаром барьера, глубоко всаживаясь напоследок – так, что могу шлёпнуть ладонью по стеклу над головой Гарри. Могу ударить рукой в центр сделанной нами двери и крикнуть пароль:
– ГАРРИ!
Повсюду разлетается стекло, вращаясь и завывая, словно ветер с острыми как бритва зубами. В моих руках мальчишка – извивающийся, корчащийся, задыхающийся и восхитительно настоящий. Он выгибается, судорожно и сильно, прочь от меня – его позвоночник подёргивается, рот широко растянут навстречу летящей стеклянной буре в безмолвном крике, и всё, что я могу сделать – обнимать, закрывать его бледное тело своим собственным и ждать конца.
Гарри ещё раз сильно дёргается, и серебряный свет молнией бьет из его глаз, рта, шрама – он кричит, этот свет, голосом, который я отказываюсь узнавать, когда осколки зеркала засыпают его, ловят, режут его вокруг нас в воздухе на тонкие и беспомощные ломтики.
Может ли мысль умереть? Можно ли разбить ночной кошмар как стекло и высосать раззявленым каменным ртом до полного Забвения? И искромсает ли мешанина звуков и ярости Завесу в пыль, чтобы этот ужас туда провалился? Будут ли древние камни дрожать и стонать, растягиваясь, чтобы проглотить такую силу? И опрокинутся ли массивные блоки внутрь в оглушающей тишине, последующей за этим, и выплеснется ли связавший их раствор, как могильный прах, между ними, когда они обрушатся на пол?
Хрен его знает.
Потому что Гарри – мой собственный Гарри – цепляется за меня, дрожит и стонет, а его «Сириуссириуссириус» наполняет мои уши и сердце настолько до краёв, что мне просто насрать на все остальное.
– Гарри, – говорю я, стирая пот и кровь с его лба. – Гарри.
Его зелёные глаза открыты и лихорадочно блестят, но сосредоточены на моём лице, и хотя он трясётся, бледный и слабый, как выжатая тряпка, он здесь, и он бодрствующий и настоящий. И я тоже. И я ласкаю его, целую его щёки, нос, подбородок и горло, и они действительно ЕГО – моего Гарри, а не его отражения, и я никогда, за всю мою жизнь или смерть, не чувствовал себя так, мать твою, хорошо.
– Привет, Сириус, – тотчас говорит Гарри, запуская пальцы мне в волосы и слегка отодвигая. – Всё в порядке?
Я издаю лающий смешок и тычусь солёным поцелуем в его запястье.
– Ты, – говорю я ему хрипло, – чёрт возьми, сумасшедший.
– Тебе ли не знать! – выдыхает он смешок, часто моргая.
– Что тебя заставило это сделать? – спрашиваю я его.
И тогда он улыбается.
– Ты, – отвечает он, как будто это глупейший вопрос, который он когда-либо слышал.
Я внезапно понимаю, что слышу, как Луни и Уизли зовут его с другой стороны двери. Кулаки колошматят по толстым дубовым доскам, и я не думаю, что они собираются долго ждать, прежде чем броситься на выручку.
Ещё будут вопросы, и сомнения, и беспокойство, и страхи, в то время как Орден разнюхает, что за сделка была заключена между мной и Гарри, и Завесой, и огрызком Вольдеморта, который с воплем прошёл сквозь неё. И будут крик, и слёзы, и недопонимание, когда Луни, и Уизли, и Гарри, и я будем выяснять, в каких отношениях мы состоим друг с другом.
Но всё-таки мы это сделали, и мы все снова отступаем с утёса, и я думаю, что там появляется что-то, чего не было прежде – что-то, возвращённое с далёкого горизонта возможностей, которые мы сегодня увидели мельком. Надежда, план, и даже что-то столь хрупкое и простое, как мечта о будущем. Что-то слишком большое, чтобы поместиться в арке из падающих камней или в искривлённой, пустой раме зеркала. Что-то золотое. Что-то наше.
Но прямо сейчас, когда я опутан по рукам и ногам моим Гарри, нагим и потным, на покрытом стеклянной крошкой полу, только одно кажется правильным – отдаться медленному, сладкому, благоговейному поцелую. Именно такому поцелую, который должен был быть у нас в самом начале, если бы мир был хоть капельку справедлив.
~*Fin.*~
* Менгиры – каменные столбы, созданные в эпохи неолита – бронзового века. Вертикально врыты в землю. Встречаются на Британских островах; по легендам, использовались друидами.
** Доппельгангер – двойник человека, появление которого предвещает смерть, или двойник-привидение, охотящийся за плотью того, чьим двойником он является. Конец формы
|