|
Глава четвёртая
– Ой-й! – визжит Полная Дама, хватаясь за вместительный корсаж. – Ах, Мерлин дорогой! Ай, помогите!
Не обращая внимания на её вопли, предпринимаю новую попытку. Черт возьми, не вижу, почему бы я не смог пробраться сквозь этот проклятущий холст! Спасибо Гарриному ах какому полезному приятелю-домовику, у меня нет другого способа проникнуть в Гриффиндорскую башню или выбраться наружу, и ещё эта огромная психованная мегера усвоила манеру поднимать хай каждый раз, когда я пытаюсь протиснуться мимо неё? Ну в самом-то деле! Мамаша не производила даже половины такой суматохи даже после того, как я её, чёрт возьми, хорошенько придушил!
Я пробую пробраться под другим углом, но Полная Дама только трясётся и кричит как баньши. Если бы это не был последний хогсмитовский уикэнд перед Рождественскими каникулами, все прыщавые щенки в замке давно бы собрались тут – поглазеть, что случилось. Но те, кто сейчас не набился в лавки городка, всё равно гуляют, пользуясь тем, что озеро замёрзло и погода отличная, – что ещё нужно для катания на коньках! А ещё раньше я обнаружил вылазку крошек-гриффиндорцев на нижнее поле, они планировали атаковать снежками слизеринские укрепления. Поэтому жирная корова может кричать, взывая к чёртовым призракам, пока все...
– Дорогая леди, в чем причина этой какофонии?
Вот чёрт.
– О, Николас! – вопит Полная Дама, а я тихо-тихо сижу, припав как можно ниже и прижавшись к стене, в надежде на то, что гриффиндорское привидение меня если и заметит, то не распознает в анимагической форме. – Это ужасно! Меня так зажали и прищемили, как никогда доселе! Я просто не могу это вынести!
Ник дымком струится вверх, нащупывая рукоять меча и становясь в позицию.
– Что за гнусное заклинание вам досаждает, мадам? Назовите имя плебея, причинившего вам вред, и я сражу его!
И впрямь – срази меня. С прошлой недели я только и делаю, что смеюсь. Столько всего случилось за это время. Например, Гарри старается не приближаться меньше чем на два фута ни к одному чертову зеркалу в замке. Или отражение миссис чертовой Норрис преследует меня везде, подозрительно принюхиваясь. Или спустя два дня после того, как Вольдеморт выкинул меня из головы Гарри, Кровавый Барон настигает меня в болоте на третьем этаже. Он миновал моё зеркало, потом остановился, повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Его призрачное лицо при этом искривилось в проклятой усмешке, с которой рождаются все слизеринцы. Он ничего мне не сказал – это же Барон! – но меня увидел. Ошибки быть не может.
Но нет, Гарри не позволил мне и об этом ему рассказать. Он слишком занят своим притворством, демонстрируя всем, наблюдавшим за ним последние две недели словно коршуны, что он ничего не замышляет.
Но я не дурак. Он может не пускать меня в свои сны, может избегать зеркал, может смеяться, шутить, играть в подрывного дурака или тихо лежать в своей постели, когда гаснут огни, но я-то не чёртов дурак!
– Ах, сэр Николас! – Полная Дама сморкается в свой розовущий носовой платок. – Я просто в ужасе! Что, если это он? Все говорят, что он мёртв, но это было такое кошмарное, коварное создание! Что, если он вернулся, чтобы снова мучить меня? – Тут она разражается залпом слёз, которым гордился бы Хагрид.
– Он? – Ник нетерпеливо наклоняется к ней. – Да что вы! Неужели вы хотите сказать, что это Сириус Блэк?
– Ах, не произносите его имя! – Полная Дама с беспокойством оглядывается. – Он пытался убить меня, представляете?
– Вот скотина!
Всё, что я могу сделать, – сдерживаться, чтобы не застонать, накрыв обеими лапами нос. Порежь всего один чёртов холст – и тебя уже чуть ли не в чёртовы Темные Лорды записывают! Надо было тогда тщательнее ее порезать! Краснорожая корова!
Но похоже, что, как и раньше, мимо неё нельзя пройти. Восхитительно, правда? Полбеды, что я стёр лапы до кости, а нос у меня онемел от попыток вынюхать, где проклятый эльф спрятал зеркальце Гарри, но теперь мне придётся развернуть свою утомлённую задницу, выволочь её на снег и изыскать способ пробраться в Гриффиндорскую башню снаружи.
Я кряхчу и поднимаюсь, но ещё до того, как успеваю отряхнуть пыль со своей шкуры, меня начинает тащить. Грубо и настойчиво, словно портключом: тянет и дёргает где-то за яйцами – мой поводок со щелчком натягивается. Мне остаётся только задыхаться, а болтовня духа и портрета сливаются с гулом крови у меня в ушах.
Нет, только не снова это!
Я борюсь. Сражаюсь изо всех сил с безмолвным призывом Гарри.
– Проклятье, нет! – Когда удушающая тьма поглощает меня, я перекидываюсь обратно, чтобы заорать: – Ты не хочешь видеть меня, не хочешь произнести моё имя, не даёшь мне и грёбаного шанса объясниться... – Ещё один грубый рывок. Судорожный вдох рвёт мою речь надвое. Я вцепляюсь в раму Полной Дамы, чтобы обрести устойчивость. – Ты не имеешь права, чёрт побери, продолжать звать меня К НОГЕ, твою мать!
Но есть это право или нет, призыв бьёт и бьёт по мне. Гарри хочет, чтобы я был с ним, где бы он ни находился, и я бессилен освободиться от этого кошмарного притяжения. Рама ломается в щепки у меня в руках, когда воля Гарри отдирает меня от неё. Поросячий визг Полной Дамы – последнее, что я слышу.
Темно. Это не ночная тьма. Не тьма последнего часа перед рассветом, но тьма запечатанных гробов и глубоких пещер, где ничто живое даже не мечтало никогда о небе. Тот род тьмы, который ожидает вас в конце всех надежд. Тут нет и проблеска света, чтобы очертить неуклюжих монстров или длинноногих зверюшек, вычленив их из теней мрака и мглы. Это тот род тьмы, который съедает всю память о мире дневного света, оставляя вас в холоде, тишине и полном одиночестве.
Я чувствую стенку-зеркало прямо за спиной; пронизывающий ледяной ожог заставляет меня съёживаться подальше от неё, изо всех сил стараясь выдавить из себя не скулёж, а заклятие. Какого дьявола я ничего не вижу? Я трогаю своё лицо, нахожу щёки, нос, глаза целы и на месте. Затем я пытаюсь вытянуть руку перед собой, и скулёж рвётся-таки из глотки.
Я в сундуке.
– Гарри! – Я давлюсь именем, а дешёвая одежда рвётся в клочья под моими ногтями. – Гарри, нет. Не поступай так со мной, пожалуйста! – Я стучу кулаками и пинаю тонкие доски: зачаровано на заказ, гарантия от носильщиков и коридорных, тинэйджеры могут витать в облаках – или мы вернём ваши галлеоны! Доски только слегка дрожат под моими каблуками. Несмотря на стужу от зеркала, я весь покрыт холодным потом и отчаянно задыхаюсь в крошечном пространстве. – Пожалуйста, открой крышку, Гарри, пожалуйста! Мне не важно, что ты делаешь, я обещаю... Я не буду вмешиваться, что бы это ни было, я даже не буду спрашивать, я буду держаться подальше от тебя, если ты захочешь, только пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, открой крышку!
Я на грани слёз, истерики, паники – и я не могу выбраться. Это хуже, чем Годрикова Лощина и Азкабан, чем эти ужасные три месяца на шестом курсе, когда мне объявили бойкот и перестали со мной разговаривать. Это хуже, чем смерть, – в миллион раз хуже, потому что я чувствую Гарри совсем рядом!
Он так близко, что я ощущаю его дыхание – короткие, ритмичные вдохи пополам с краткими голодными стонами. Он так близко, что я чувствую запах кожи – тёплой, пахнущей мылом после душа, с лёгким блеском пота и усиливающимся запахом мускуса; Мерлин, как мне этого не хватало – сладкий запах секса от кожи Гарри, то, как всё его тело выгибается с выдохом, когда пальцы погружаются глубже, когда, даже если он лежит молча с широко открытым ртом, имя выплёскивается из его сознания и отзывается во мне эхом, как колокольный звон.
Только последние две недели это совсем не то имя. Более короткое, жесткое, – оно не перекатывается и не скользит на языке, как лёгкая волна, но выходит наружу, пульсируя острым стаккато маленьких взрывов, как стук сердца или дробь барабана. Не моё имя Гарри теперь призывает, вырабатывая свою первобытную магию. Он умоляет не меня, но каким-то образом в то же время умудряется привязать и меня к себе – и я стерегу его, и хочу его, беспомощный перед лицом его молчания.
А сундук на сей раз закрыт. Такого никогда ещё не было. Он закрыт, и я не могу открыть его. (Не могу открыть. Не могу, мать вашу...)
Я говорю себе, что он не знает, какая это пытка – быть к нему так близко, когда он не позволяет мне...
Не знает. Не может знать. Так же, как не знает, насколько я ненавижу этот сундук, мать его. (Не могу
сломать, открыть, найти замок, царапать его как безумный, будь он проклят!) Я говорю себе, что он не зовёт никого конкретно. Он просто выбрал другой оселок – не сосредоточенный на мне, и, конечно, ему нужна
другая мантра, не так ли? (Открой-открой-открой...) Я уверен – книга подсказала ему. Гарри просто не может открыть дверь в своё сознание сумасшедшему ублюдку-убийце, которому там нечего делать. Он вовсе не предлагает себя волшебнику, который запугал его и убил его друзей, он не извивается у его змеино-белой
кожи и не умоляет взять его – как раньше умолял меня. (Я готов, готов, пожалуйста, ВЫПУСТИ меня!
Только не он. (Пожалуйста.) Это не может быть он.)
Гарри стонет – глубоко, отчаянно. Я слышу, как с влажным хлюпаньем двигаются его пальцы, его запах в моей глотке вязок и густ. Я с криком выпускаю его на свободу, снова пинаю сундук и ненавижу Гарри. (Ненавижу-тебя-выпусти-меня!) Я ненавижу его за то, что он заставляет меня так грёбано сильно хотеть его. Ненавижу предающее меня тело за то, что у меня твердеет, пульсирует в нужде, за то, что я чувствую во рту влажный голод, вспоминая его вкус. (Люблю-тебя-выпусти-меня!) Ненавижу себя за то, что позволил этому проклятому переполненному эмоциями мальчишке хранить меня от справедливо заслуженной смерти достаточно долго, чтобы я смог совершить одну-единственную отвратительную ошибку, из-за которой его потерял. (Всё, что угодно! Всё, что угодно! Пожалуйста!) Затем я отбрасываю всё это и просто сосредотачиваюсь на ненависти к Вольдеморту, который, чёрт побери, заслуживает её куда больше.
Гарри снова издаёт этот звук, на этот раз он прорывается наружу со скулящей мольбой.
Я ударяю головой в зеркало, надеясь, что одно или другое расколется и даст мне или возможность к бегству, или передышку более милосердной тьмы (ПРОЧЬ!)
Снейпова палочка колет меня под рёбра. Я не животное. Я не сквиб. У меня есть палочка. Я волшебник и, клянусь Годриком, я ещё не похоронен, чёрт побери! Я стукаюсь локтем о твёрдую обложку дневника, вытаскивая палочку из кармана, но едва замечаю это. Всё дело в том, достаточно ли места в этом уполовиненном гробу, чтобы наложить правильную Аллохомору.
Я пробую. Сундук сильно трясёт, но он не открывается – даже тогда, когда я нажимаю плечом на зеркало, упираясь ногами в дно, и изо всех сил пытаюсь выпрямиться. Я продолжаю толкать, кожа на спине немеет от холода, но сундук не поддаётся. Прямо сейчас – Редукто! Если я не могу открыть его, я, черт побери, разнесу его в щепки...
Крышка щелкает и слегка дёргается. Запах магии обжигает мой нос, я чихаю, позволяя ей вырваться наружу, – и вижу свет. Линия во тьме, в волос толщиной, – спасительная соломинка. Я распахиваю сундук, глубоко и судорожно вдыхаю полной грудью – не столько воздух, сколько свет!
Гарри хнычет, захлёбываясь знакомым свистящим звуком.
Я поворачиваюсь, и вот он здесь – именно такой, каким рисовало его воображение: нагой и раскрасневшийся, колени подняты, ноги широко разведены, плечи упираются в изголовье. Неистово красный член нахально торчит, поднимаясь над животом. Тугие яички перекатываются по костяшкам, когда он погружает пальцы в себя, глубоко и влажно. Бледно-медовая кожа блестит от секса и пота в морозном свете из окон, непослушные волосы прилипли к вискам и шее. Слегка приоткрытые губы блестят, пылая там, где он, должно быть, молча кусал их. Тот же жадный румянец расползается по щекам и ключицам, когда он движется навстречу своей руке, а его глаза, зелёные, ужасающе яркие под чёрными ресницами – его глаза замерли, взгляд голодный. И устремлён прямо на меня.
Мой член вздымается резко, почти болезненно. Затем я напоминаю себе, что Гарри меня не видит. Сколько раз мы препирались через это зеркало, но нам всегда требовалось переговорное зеркальце, чтобы он смог найти меня, когда не спит. Он не видит меня, просто глядит на крышку сундука, – она резко открылась без его участия, и, конечно, он посмотрел на неё. Он не видит меня, хотя должен знать, что я тут. Но он и не прекращает делать своё дело – растягивать тело пальцами, заставлять член подёргиваться и тосковать о прикосновении, не прекращает мысленно произносить проклятое имя, разбивая моё сердце.
– Гарри! – каким-то образом мне удаётся вымолвить это слово, протолкнуть сквозь вату вожделения и ревности, забившую мне горло.
Он вздрагивает и, запинаясь, хватает ртом воздух. Потом так же, коленями вверх, ползёт по кровати, хватает крышку сундука одной рукой, а роняющий капли член – другой, оставляя мазок своей влаги на стекле, подводя себя всё ближе и ближе к грани.
Если бы между нами не было этого проклятого зеркала, я бы мог отвести (и отвёл бы!) его руку шлепком и вобрал бы его до основания. Я бы взял его в себя, проглотил, как святые дары, и считал бы себя благословлённым. Дрожа, я в томлении приникаю к стеклу так близко, как могу, и щурюсь сквозь изморозь, чтобы видеть, как оргазм настигает его. Струя сильно брызгает на грудь, он прихватывает зубами губу, вздохи переходят в бормотание, бёдра дёргаются, а член прыгает в пальцах, разрисовывая жемчужными нитями то место, где должно быть моё отражение.
Я открываю рот, будто могу поймать их. Но всё, что я чувствую – как сперма отражения, долетев до моей щеки, шлепается об неё и стекает вниз, и Мерлин мне помоги, потому что я знаю, как всё это хреново, но Гарри – единственное существо, удерживающее меня в реальности. Он – единственная сила в целом мире, у которой достаточно воли, любви и веры, чтобы вытащить меня из тьмы, и я так сильно люблю его, так сильно в нём нуждаюсь, что даже запаха этой отраженной спермы достаточно, чтобы заставить меня кончить, всхлипывая его имя.
Я хватаю свой пульсирующий член сквозь мантию, отжимая последние всплески, и говорю себе, что это принятие и, может быть, даже тень прощения. (Хоть что-нибудь. Всё равно что.)
Потом Гарри оседает на кровать, всё ещё стискивая крышку сундука, прижимаясь щёкой к зеркалу. Он задыхается, я вижу каждое облачко его дыхания, оседающее на заляпанном спермой стекле, но Гарри, кажется, вряд ли замечает, что собственное семя размазывается по его мягким губам, изголодавшимся по поцелуям.
Я приникаю так близко, как барьер позволяет мне, отчаянно, Мерлин, отчаянно желая его поцеловать, слизать горькие мазки, вернуть себе этот сладкий рот вместе с зубами, языком и всем моим сердцем. Однако я хочу целовать настоящего Гарри, не его отражение.
Вот я разворачиваюсь, чтобы попробовать, но на моём пути отражение, и я оказываюсь лицом к лицу с ним. И вижу, что губы Гарри не просто хватают воздух. Снова и снова они повторяют одно и то же слово, и я слышу тот барабанный бой, который лакирует мозг моего Гарри последние две недели, защищая от меня. Всплеск боли в его голове, ненавистное мычание в конце, и очерченное ярко-розовыми губами молчание – выглядит чертовски похоже на «Том».
(Нет. Только не это.)
~*~
Сбежать, надрав задницу отражению Гарри и даже ухом не поведя, не замедлив шаги от его протестующего крика, – это не сознательное решение. Я не думаю об этом и вообще ни о чём, пока не оказываюсь в общей гостиной – и трясусь от того, что воля Гарри тащит меня обратно.
Нет. Я скорее вернусь в сундук.
– Нет, – выдыхаю я вслух, крутясь около перил, – не в этот раз, ублюдок. – Я не знаю, обращаюсь ли к Гарри или к паразиту, который украл его у меня, или, возможно, к себе самому, но точно знаю, что должен убраться прочь. Потому что если мне сейчас попадётся на глаза отражение Гарри, я прокляну его чем-то похуже чирьёв.
Я накладываю на себя быстрое Протего и, воспользовавшись короткой, испуганной передышкой, перекидываюсь и вырываюсь на свободу. Ничто: ни Тёмный Лорд, ни Гаррино отчаянное притяжение, ни моя собственная пропавшая нематериальность, и уж точно не такая ерунда, как картина с Полной Дамой, – не помешает мне исчезнуть. Разрыв, расщепляя холст, закручивает её тираду в гортанный крик, но я прорываюсь, толкая плечом Ника, а Серая Леди расползается, когда я срываюсь вниз по лестнице и мои когти царапают ступени.
По крайней мере, развлечение для Пивза.
~*~
Я обгоняю волю Гарри. Или кутерьма, которую я устроил в проходе в Гриффиндорскую гостиную, отвлекает его. А может, он просто рад от меня избавиться. Я не знаю, но к тому времени, как мне удаётся преодолеть все ступеньки вниз до вестибюля, он перестаёт меня звать. От этого, и только от этого, моя голова проясняется настолько, что я осмеливаюсь остановиться и подумать.
Я знаю, что последние две недели малыш находится на осадном положении. Вольдеморта влечёт к зловещему соблазну Еиналеж как муху на мёд – разве он может не прибежать, когда этот сладенький крошка не-Гарри высвистывает все секреты, которые тот хочет услышать? И да, возможно, что он даже не видит настоящего Гарри за посулами зеркального мальчишки, но что если... что если... что, если предлагаемые ему тайны – правда? Что, если Еиналеж в самом деле соблазняет их обоих?
Меня бы это так не подкосило, если бы я не понял, что Гарри тоже испуган. Я могу видеть страх в том, как он слишком тихо спит по ночам, в твёрдости его подбородка, когда он решает, что не будет заглядывать в зеркало, точно зная, что я там, в том, что он проводит с Гермионой целые часы, бесконечно перечитывая проклятую книгу, которую я ему дал. У него есть план, это ясно, но также ясно и то, что он зашёл слишком далеко, как и я.
И только одну вещь я точно знаю: Еиналеж – сердце всего этого. Я дал своему крестнику инструмент, который, кажется, в силах его разрушить, и, клянусь Годриковыми яйцами, я этого не допущу!
Еиналеж – настоящее – внизу, на территории Снейпа. Я слышал, как на прошлой неделе Директор велел эльфам перенести его туда. Он может справедливо подозревать, что, если даст Гарри хоть полшанса, тот «одолжит» эту штуку, не дожидаясь разрешения, которое директор ему ещё не дал. У меня не займёт много времени найти зеркало – раз за ним присматривает Снейп, то есть всего два или три места, где оно может находиться.
Так что я просто отыщу его, взломаю охранные чары, наложенные Снейпом и директором, какими бы они ни были, а затем, чёрт возьми, разрушу его, вместе с отражением или без него. Потому что отражение вещи, как и имя вещи, это не сама вещь, но когда сама эта вещь разлетится вдребезги, я вправе ожидать, что отражение за ней последует. А зеркала – даже те, у которых нет тени, – заведомо хрупки.
Ну а как быть с семилетним невезением? Ну, считаю, бывало и похуже.
Я успеваю добраться аж до ванной комнаты на четвёртом этаже, прежде чем с разбегу сталкиваюсь с первой непреодолимой преградой: Снейп, по-видимому, не большой любитель зеркал. У него нет ни одного ни в кабинете, ни в его личных комнатах. Даже в уборной, хотя один Мерлин знает, как он умудряется бриться. Полагаю, учитывая, что должно оттуда на него смотреть, не стоит проклинать за это бедного ублюдка – будь я столь безобразен, очень быстро устал бы слушать мнение зеркала на свой счёт.
Но чуда минутного сочувствия недостаточно, чтобы дать мне продвинуться по чёртову правому коридору. Я бы двигался сквозь картины, если бы ещё мог, и достаточно отчаялся, чтобы попробовать, вопреки тому, что случилось наверху, но понятия не имею, который из портретов ведёт куда-либо, кроме стены. Но я не могу так всё бросить. Воспоминание о глазах Гарри, голодных, остекленевших от вожделения, о губах, складывающихся в другое – не мое – имя, – вот что не даёт мне бросить всё.
Я уже готов выбраться наружу и прорываться сквозь портреты наудачу, пока не найду правильный, когда – кого же я вижу? Кто здесь ходит гоголем, как не Нарциссин прыщавый щенок? И тут же – его фанклуб, представленный похожей на мопса девицей, которую, кажется, не волнует, что это вроде бы мужская уборная. Мне вообще-то на них плевать, но что-то в плаксивой и самодовольной болтовне Малфоя привлекает моё внимание.
– ...и отец говорит, что это оттого, что у Тёмного Лорда сейчас большие планы. Планы, которые он не может доверить мелким сошкам, и поэтому он ненадолго допустил своих Избранных управлять стадом. Это ужасающая честь, знаешь ли.
Хотел бы я знать, что этот самый отец думает о том, что его драгоценный сыночек болтает об этом по всей школе?
– М-м-м... Ну, папа сказал нам с мамой: похоже, что Тёмный Лорд на что-то очень сильно отвлекся, – отвечает девчонка. Я бы поиздевался над её осведомлённым тоном, если бы не был свидетелем этого проклятого отвлечения. – Он сказал, что члены Ближнего круга грызутся между собой, как бойцовые виверны*, а Тёмный Лорд даже не побеспокоится остановить их. Он ещё говорит, что в результате верные могут потерять все, к чему стремились, если Тёмный Лорд в ближайшее время не выберется из своей рассеянности.
Я бы был счастлив вытащить его из этой рассеянности – вцепившись в горло!
– Значит, твой папаша – гнусный лжец, Паркинсон! – огрызается Малфой, покрывшись красными пятнами. – Тёмный Лорд работает над Поттером – достаточно кинуть взгляд на Меченого, и любой глупец это увидит. А твоему папочке надо лучше следить за своим языком, потому что это МОЙ отец заправляет делами Тёмного Лорда, пока тот готовится привести свой план в действие.
Я не могу сдержать зевоты. Сколько ни боритесь за честь быть главным рабом – все равно останетесь рабами, я так считаю. И это, чёрт побери, не поможет мне спуститься по правому коридору, не так ли? Я прижимаюсь к зеркалу и корчу рожи черноволосой цыпочке, пока она вытаскивает помаду и густо накрашивает губы ярко-алым.
– Ну, это твой отец так думает? – пожимает она плечами. Этот цвет слишком ярок для её кожи – он делает девчонку похожей на новообращенного вампира. Но это, насколько я знаю, дело преподавателей. Она причмокивает липкими губами и осматривает зубы. – Но что до Поттера, то это у тебя одержимость всем, чтобы он ни сказал и ни сделал, так что, полагаю, тут я должна поверить тебе на слово.
Клянусь мечом Годрика, кажется, и в этом поколении слизеринцы всё ещё монополизируют рынок адской скуки и не утратили способность невероятно раздражать. Меня тошнит от сплетен третьесортных Пожирателей, а ещё от того, что этот прыщавый альбинос вынюхивает всё о моём Гарри. Я шагаю к двери, намереваясь осуществить свою идею прорываться сквозь портреты, как вдруг краем глаза улавливаю какую-то вспышку, словно блик солнца на воде.
Паркинсон поворачивается к зеркалу спиной и проверяет свою причёску – она столь любезна, что делает это с помощью маленького ручного зеркальца. Оно не больше, чем наши переговорные, перемазано и перепачкано тем, что можно найти на дне сумочки этой пигалицы, но оно, чёрт побери, СГОДИТСЯ! Она слизеринка, не так ли? Она обязательно должна как-нибудь зайти похныкать к Снейпу – особенно если с ней приключится таинственный приступ чирьев!
Но только я готовлюсь шагнуть в зеркальце, как чувствую жесточайший холод, пробегающий от затылка вниз. Этого хватает, чтобы заставить меня остановиться и оглядеться в поисках источника. И мне хватает, чтобы ахнуть в голос, зрелища Кровавого Барона, парящего прямо за мной, покрытого серебристыми пятнами собственной крови и сердито смотрящего на меня в упор – взглядом, которым можно искромсать любой портрет на стене подземелья. Все сомнения – видит ли он меня – испаряются, когда он тяжело кивает головой – при этом плюмаж на его шляпе качается от несуществующего ветра. Каким-то образом я просто знаю, что он применит силу, если я попытаюсь нарушить его приказ.
– Ох! – Паркинсон пищит и подпрыгивает, поймав отражение Барона своим маленьким зеркальцем. – Извините, ваша милость, я не видела, что вы здесь.
Малфой, этот избалованный князёк, не утруждает себя приветствием призрака своего факультета, что заставляет меня гадать, будет ли Барон так сильно возражать, если хотя бы тот покроется чирьями. Что-то подсказывает, что если и будет, то большей частью по обязанности.
Печально, но случая выяснить это мне не представляется. Кровавый Барон простирает властную руку к двери, палец указывает путь, а свирепый взгляд информирует юных змеёнышей о последствиях неподчинения. Они выжидают достаточно, чтобы создать видимость, что это была целиком их идея, и выскальзывают в гнездо юных Пожирателей.
Я полагаю, это поражение, – так ведь? По крайней мере, отступление. Осталась лишь одна неделя до Рождественских каникул, но я уверен, что не так уж долго мне придется ждать, прежде чем удастся подловить очередную слизеринскую пигалицу, задержавшуюся перед зеркалом прихорошиться. Девчонки есть девчонки, в конце концов, даже слизеринские.
– Ты знаешь ли, сэр Грим, что смертный есть один – завистник духам? – Голос Барона – как миля плохой дороги: грубый, грохочущий, низкий, резкий, скрипучий. Невольно глазею на него, разинув рот. Я не только никогда не слышал, как он говорит, но и не слышал ни о ком, кто бы думал, что тот может говорить. В общей гостиной, когда я учился, часто заключали пари на то, что Барону перерезала глотку его амбициозная молодая жена, чтобы он её не обвинил в измене, и его голос умер, хотя сам он за ним не последовал. Если бы моё сердце билось до сих пор, нашлись бы гриффиндорцы, которые бы оплакали свой проигрыш.
– Э-э-э, – я подбираю слова, поняв по нетерпеливому выражению его лица, что он ждёт ответа, – да. Я слышал. – Я решил не касаться Вольдеморта и темы уклонения от бестелесного состояния, – поскольку точно не знал, на чьей именно стороне лежат симпатии Кровавого старикана.
– Трусливые глупцы, их узнаю, – произносит он, кивая, будто над чайным столом, а не над писсуаром. – Исполнены столь сильным страхом пред жизненным ярмом, что полагают, что призракам бояться нет причин. – Если это возможно, его смех ещё хуже, чем его речь, – низкий, горький от иронии. – Найдётся ль духу, что терять? Какая сила сразит плоть духа, иль неживущего способна погубить?
– Что за хрень. – Я хмурюсь, скрещивая на груди руки. – Они всегда...
– О да, известно нам с тобою, – прерывает он меня, – те, кто нам подобны, имеют подозренье, что утраты грозить нам могут. Благодарю, сэр Грим, – он подплывает ближе к моему зеркалу, так, что всё ещё пронзающий меня взгляд остаётся на том же уровне, – но ежели они ещё узнают, насколько ниже смерти можно пасть, найдут ли вовеки смелость дрожащие от страха души эти умереть, сойти в могилу, приняв конец свой?
Мне трудно сказать, что это: загадка, предупреждение или угроза. Почему эти слизеринцы никогда, НИКОГДА не могут просто сказать, что они имеют в виду?
– Послушай, – рявкаю я на него, – ты хотел предупредить, чтобы я держался подальше от твоих щенков? Хорошо, считай, я предупреждён. Но если у тебя ещё что-то на уме, Кровавый приятель, ты лучше скажи прямо. Я всего лишь простой грим, в конце концов.
Он выкатывает глаза и поворачивается к двери. Я полагаю, он испытывает отвращение к отсутствию у меня навыков двусмысленных речей, и это меня устраивает – в любом случае, этот разговор ни к чему не привёл бы. Но он оборачивается перед тем, как проскользнуть в дверь, и меряет меня взглядом.
– Властитель Хогвартса охрану Львиной Башни мне доверил, Грим, – произносит он, и я замечаю, что «сэр» он опустил. – Я размышлял, не будешь ли ты столь благоразумен, сколь удачлив, угрозам этим уделив вниманье. Хотя, коль ты всего лишь Грим обычный, утратить всё тебе к лицу вполне.
Как бы мне ни хотелось остаться и показать ему, как мы умеем оскорблять друг друга в этом столетии, я понимаю, что у меня есть более важные дела. Я вырываюсь из подземелий, проталкиваясь сквозь тонкие водянистые участки между далеко отстоящими друг от друга зеркалами – исключительно на силе инерции и целеустремлённости. Когда я подлетаю к Гриффиндорской башне, прочих призраков нигде не видно. Пустой портрет Толстой дамы висит косо, и Мерлин, я говорю себе, что обязательно как-нибудь должен компенсировать ей ущерб.
Позже, позже.
Прямо сейчас я должен найти Дамблдора и Гарри, и – ох. Они здесь, разговаривают в его спальне, наложив защитные чары на дверь. Вообще никаких проблем. Я бочком, тихонько проскальзываю в зеркало на крышке сундука, который всё ещё стоит, открытый должным образом, в ногах кровати. Я не хочу, в конце концов, испугать Гарри, а то он возьмёт и снова захлопнет сундук. Но даже если он действительно видит меня, его глаза всё ещё устремлены на лицо директора.
– И вы что-то решили? – спрашивает он.
– Да, Гарри, – отвечает Дамблдор. – Я решил позволить тебе воспользоваться зеркалом Еиналеж. – Я закрываю глаза, вдох стекает ужасающим холодом куда-то под сердце. – Я передам его тебе после полудня двадцать первого декабря, как ты просил, – продолжает он. – И я ожидаю, что ты вернёшь мне его на следующее утро. Полагаю, – смотрит он на Гарри поверх очков, – этого времени будет достаточно, чтобы воплотить твои планы?
Гарри кивает, и, возможно, он и впрямь выглядит немного бледнее, чем следует, но глаза его снова блестят. Мерлин, я хотел бы, чтобы меня это успокоило.
– Должно хватить, сэр.
– Пусть будет так, – соглашается Дамблдор, пряча руки в свои широченные рукава. – Конечно, ты можешь в любое время мне довериться... но я скорее не рассчитываю на это. Однако в любом случае у тебя есть моё слово, и я не собираюсь вмешиваться в твои планы, пока ты сам не попросишь.
– Нет! – Я не могу это вынести, не могу спокойно молчать и смотреть, как Вольдеморту вручают то единственное, в чём он на самом деле нуждается! – Нет, Альбус, пожалуйста, нет! Не давай ему зеркало!
В глазах Гарри как будто вспыхивает огонек, а может, показалось. Он настороженно поднимает голову и спрашивает:
– Что я должен для вас сделать?
Дамблдор наконец оказывает ему любезность и перестаёт притворяться, что это просто услуга за услугу.
– Ты, Гарри, должен стать полноправным членом Ордена Феникса, – произносит он. – Со всеми клятвами и обязательствами, связанными с этой честью. Ты меня просишь доверять тебе как мужчине и должен быть готов предложить настоящий взрослый залог для этого.
Часть меня хочет, чтобы Гарри отказался, – чтобы Вольдеморт попытался заставить Гарри отказаться. Что-нибудь, чтобы сорвать эту маскировку, чтобы показать, какие силы, скрытые за этими зелёными глазами, пришли в действие. Но это всё ещё мой Гарри, юный лев с мольбой во взоре, и его прайд за его спиной, и разве не я всегда хотел для него этого? Неужели я жил не ради того дня, когда он сможет встать во главе Ордена и повести нас на ублюдков, которые забрали у нас Джеймса и Лили?
Нет. Клятвы и обязательства хорошая вещь. Безусловно. Они усложнят Вольдеморту задачу, заставят пробираться в обход. Не сделают его цель недостижимой, но, по крайней мере, заставят потратить лишнее время.
– И что ещё? – спрашивает Гарри.
Дамблдор немного удивлён вопросом, но отвечает без колебаний:
– Помимо клятв я жду, что ты выберешь двух взрослых членов Ордена, которые будут сопровождать тебя, пока ты будешь распоряжаться зеркалом Еиналеж. – Брови Гарри хмурятся, и Дамблдор поднимает руку, предупреждая надвигающуюся бурю. – Зеркало – могущественный артефакт и, как я тебе уже объяснял прежде, может быть смертельно опасным в своём роде. Я любому члену Ордена не позволил бы использовать Еиналеж долгое время, не убедившись, что он не останется один, если случится худшее. Чует мое сердце, что именно в этом случае самое худшее очень близко, – или я ошибаюсь, Гарри?
– Вы не доверяете мне! – огрызается Гарри, его щёки пылают.
– Я не доверяю Еиналеж, – поправляет директор. – Даже профессору Снейпу в его работе с зеркалом последние две недели помогали духи замка, чтобы оно не причинило ему вреда.
Гарри заморгал, раздражение было внезапно забыто.
– Оно у Снейпа?
Я ударяюсь головой о столбик кровати.
– У профессора Снейпа, Гарри. По моей просьбе он пытался определить, почему у зеркала нет ни тени, ни отражения.
– А, – говорит Гарри, лицо у него чересчур честное. – И... ему удалось?
Дамблдор качает головой.
– Увы, тайна осталась, но, возможно, твои усилия во время Солнцестояния прольют больше света на этот вопрос. Предполагаю, – он делает паузу, чтобы бросить многозначительный взгляд, – что ты готов принять мои условия.
Я задерживаю дыхание, потому что расчет очень прост: если Гарри откажется, это значит, что Вольдеморт побеждает. Это значит, что в ближайшие пять дней я должен каким-то образом стать изумительно умным и найти способ уничтожить Вольдеморта, зеркало или своего крестника до тех пор, пока все трое не окажутся на Рождество в одном и том же месте.
– Я сделаю это, сэр, – отвечает Гарри, и я снова могу дышать. – Я принесу эти клятвы после экзаменов.
Огонёк возвращается в глаза Дамблдора, хотя выражение лица его не меняется.
– А твои компаньоны? Или тебе нужно время, чтобы обдумать свой выбор?
Гарри кивает.
– Да, я должен подумать о том, кто... хотя, если вы узнаете, планирует ли Чарли Уизли приехать в Англию на каникулы...
– Я наверняка могу узнать, – предлагает Дамблдор, поднимаясь со стула и поворачиваясь к двери, – хотя я не уверен, но подозреваю, что он может захотеть вернуться домой только ради того, чтобы тебе помочь, если ты его попросишь.
Гарри не то пожимает плечами, не то кривится.
– Я просто думал, что он собирался навестить Ремуса, и всё.
– Я выясню это, Гарри.
Я говорю себе, пока Дамблдор покидает спальню, что чувствую облегчение. В чём бы ни был план Гарри, Луни за этим проследит, если это вообще возможно. И Чарли надёжный парень, не так ли? Кирпич. Рыжий, веснушчатый кирпич, и я вздыхаю с облегчением, что это будут именно они. Я не боюсь. И ревность не мучит меня.
– Гарри, – вздыхаю я – громко, ибо что толку сидеть тихо, если тебя всё равно не слышат? Я обхватываю пальцами одинокое, отвергнутое зеркальце в кармане. Возможно, если я Поименую его, как он делал со мной – если я окутаю его бесконечным шепотом тоски и отчаянья, если я наполню отражение его ушей бесконечным
Гарригарригарригарригарригарригарригарригарригарригарригарригарри...
Не начнёт ли он меня слышать, в конце концов?
– Сириус. – Моё имя на губах Гарри пролетает сквозь меня, как оглушающее заклятие.
Я поворачиваюсь на каблуках, уставившись на него сквозь ледяной барьер, потому что не могу поверить, что не обманываю сам себя и действительно слышу его голос. Гарри не звал меня по имени вслух уже много недель, но сейчас он смотрит на меня, и у него в руках зеркальце, прижатое к губам, – так, что только его горящие зелёные глаза видны поверх. – Сириус, пожалуйста, – говорит он, а я с усилием моргаю, чтобы его лицо не расплывалось, – пожалуйста, верь мне. Поверь мне ещё немножко. Если можешь.
Всё, что угодно. Что угодно. Я вытираю иней со щёк и киваю. Это я могу ему дать, эта надежда – всё, что я могу ему дать. Потому что, кроме веры, что для него у меня ещё осталось?
*Виверн, виверна – род дракона, в отличие от классического экземпляра имеющий только одну, заднюю, пару конечностей, а вместо передней – нетопыриные крылья.
|