– В Азкабане я всё время думал о том, что, когда сдохну, на моём могильном
камне выбьют что-то типа «Заключённый номер такой-то, умер в камере такого-то
числа и года». Мерзко – погибнуть, гния за решётками. Я сбежал, и что
изменилось?
– Сириус…
– Ничего, да. Но я не понимаю, как можно добровольно засадить себя в каменный
мешок. Зачем, Гарри?
– Нет. – Горечь почти ощутима, она копится на губах, и нельзя дать её излиться.
– Не понимаешь.
– Ты не похож на Джеймса.
– И ты разочарован.
– Нет… Просто не понимаю.
– Я не смогу без тебя. – Избитые, затасканные слова заставляют его сморщиться.
Вот уж впрямь идиотское оправдание, нелепей не придумаешь.
– Я отослал сову Дамблдору, – говорит Сириус.
Внутри у Гарри всё обрывается.
– Нет! Ты бы не стал! Скажи, что не…
– Написал, что завтра вечером ты будешь на Гриммолд, и он должен тебя забрать.
Лицо у Сириуса словно каменный слепок, посмертная маска, разве что губы
шевелятся, но и то еле-еле, в каминных отблесках толком не разглядеть. Гарри
расталкивает его, трясёт за плечи:
– Я ведь почти спас тебя! Почему ты это сделал? Я не хочу в Хогвартс, никого не
хочу видеть, кроме тебя!
«Посмотри, что я делаю для твоего спасения – и что ещё намерен сделать. А ты
отказываешь мне в такой малости», – он мог бы это сказать. Почему бы теперь,
когда всё рухнуло, не объяснить Сириусу, что происходит на самом деле? Только
где взять уверенности для проведения границ между тем, что истинно, и тем, что
снится.
Предполагаемых препон виделось достаточно: Гарри опасался Снейпова чутья на
ложь, чуткости живущего с ними Люпина, хитроумных замыслов Дамблдора, когда ты
остаёшься в полной уверенности, что выиграл, а победу выхватывают из-под носа.
Но что его сдаст сам крёстный, у Гарри и в мыслях не было.
– Твою мать, Сириус… У меня почти получилось!
– Я не намерен терпеть, когда ты из жалости соглашаешься себя заживо похоро…
– Заткнись! – Он уже заносит руку для удара, но Сириус хватает его и валит на
спину.
Былая привычная нежность уходит из его прикосновений, он обходится без долгих
поцелуев и предварительных ласк. Вместо скользящих, невесомых касаний – ранящие
укусы, алчный безжалостный рот, сильные пальцы, впивающиеся и оставляющие
метки. Сириус закидывает его ноги себе на плечи, поддерживая под коленками, и
толкается вперёд. Будь это наяву, боль, наверно, была бы адской. Или нет? Гарри
не знает. И никогда не узнает. Больше ни-ког-да.
Он шипит сквозь стиснутые зубы, потом кричит во всю глотку, и крики заботливо
поглощаются заглушающими чарами.
– Не отпускай меня, не отпускай, не отпускай…
Сириус сильнее вбивается в него и обнимает так, что ещё чуть, и треснут рёбра.
Кажется, он выговаривает «прости» и что-то ещё, но слова сейчас бессмысленны.
Гарри не пытается вникнуть, просто следует за ним – насаживается на его член,
послушно подставляет шею, безостановочно всхлипывает и протяжно стонет. Когда
Сириус кончает, Гарри не выпускает его и влажной рукой доводит себя до оргазма.
Нельзя засыпать, нельзя, – он помнит и лихорадочно перебирает варианты, как
задержаться в доме, как убедить Сириуса поверить ему, если он решится обо всём
рассказать. Но какие привести доказательства? Сны остаются загадкой – всё равно
что ловить болотные огни сачком с прорехой, попутно увязая в трясине.
– Не дай мне уснуть, – повторяет он на ухо Сириусу.
Слёзы, щекоча, сбегают по вискам, и Гарри яростно смахивает их, моргает,
загоняя чёртову влагу обратно под опухшие веки.
– Не дай мне уснуть, пожалуйста.
Он и сам сознаёт, насколько бесполезна такая просьба.
***
Гарри просыпается оттого, что затекла неудачно вывернутая кисть. Сириус
недовольно мычит, когда он, заворочавшись, укладывается поудобнее.
Солнце ещё не встало, небо над крышами грязно-серое, лишь кое-где виднеются
белые клочки, а улицы утопают в предрассветном тумане.
В комнате необычно тихо. Гарри прислушивается к глубокому дыханию Сириуса,
редкому собачьему лаю на улице и курлыканью голубей, но чего-то и вправду
недостаёт. Не слышно возни Клювокрыла в углу.
Гарри приподнимается и оглядывает комнату. Вроде бы у стены виднеется что-то,
очертаниями напоминающее гиппогрифа, – без очков трудно понять.
– Гарри, что такое? – измученно спрашивает Сириус.
– Ничего, – Гарри снова опускается на подушку и теснее придвигается к его
горячему боку.
***
Его будит раздающийся совсем близко шум.
Голоса за стеной звучат громко, до Гарри доносится каждое слово. Видно, там
идёт нешуточная перепалка.
– Буди его, Люпин, у меня мало времени. Альбус приказал…
– Я заходил к нему, всё в порядке, он просто спит. Сейчас только семь часов,
дай мальчику выспаться!
– Быстро, – рычит Снейп, – иначе я высажу дверь.
– К чему такая срочность? Это нужно именно Дамблдору? Или ты…
Голоса удаляются, становясь неразборчивым гулом, и сон слетает окончательно.
Письмо Сириуса. Они знают, что Гарри здесь… Люпин – заходил?! Значит, он увидел
их вместе с Сириусом. Да какая теперь разница.
Память о сегодняшней ночи накатывает так стремительно, что всё тело наливается
мертвенной тяжестью. Требуется десяток секунд и немереное число сердечных
ударов, чтобы обернуться и взглянуть на Сириуса – тот спит на животе, улёгшись
на краю просторной кровати и сбив вниз мешавшие одеяла.
Гарри застонал бы, если бы мог, выпуская хоть сотую часть раздирающей боли, но
вместо этого скручивается клубком, подтягивая колени к подбородку. Его заберут
прямо в тот день, когда он только-только научился оставаться во снах.
Безучастное ко всему солнце лезет прямо в глаза, потоком льётся в незашторенные
окна, и в слепящих лучах деревья в скверике кажутся ярким – до рези – зелёным
пятном.
Зелёным.
Там – лето.
И больше ничто не имеет значения.
Ни стук распахнувшейся двери, ни Люпин, чьё лицо соперничает по белизне с
накрахмаленными простынями Молли Уизли, ни Снейп, горгульим изваянием застывший
в дверном проёме.
Всё равно, потому что в этот самый момент Сириус вздыхает и поднимает голову от
смятой подушки. Он смотрит на Гарри.
Если не разбить затянувшееся молчание, можно просто рехнуться. Гарри жалеет,
что в голову не приходит ничего под стать минуте, но остаётся то, что он хотел
сказать так долго, целую вечность блужданий по сонным лабиринтам.
Он улыбается краешком занемевших губ и говорит:
– Доброе утро.
-fin-
|