Пятница, 29 Марта 2024, 00:46
Меню сайта
Поиск
Форма входа
Категории раздела
G [30]
Фики с рейтингом G
PG-13 [48]
Фики с рейтингом PG-13
R [104]
Фики с рейтингом R
NC-17 [94]
Фики с рейтингом NC-17
Дневник архива
Наши друзья


















Сейчас на сайте
Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
Статистика

Фанфики

Главная » Файлы » Гарри/Сириус » R

Самое короткое лето. Глава 3
[ ] 03 Сентября 2010, 23:48

Глава 2, часть 2

 

Глава 3

 

 

День встретил меня тишиной. Я повозился у себя в комнате, потом бесстрашно распахнул дверь и прошел в туалет, что-то бодро напевая себе под нос, потом тихо спустился в кухню. Кухня против моего ожидания была пустой, я выпил чаю и съел наспех приготовленный сэндвич, потом, внутренне замирая, прогулялся на крышу; на крыше никого не было. Я вернулся на кухню, потом поднялся на третий этаж, прислушиваясь, помаячил у сириусовой спальни, а затем и заглянул в нее; я проверил библиотеку и зал, где мы устраивали дуэли, и все комнаты подряд…. Сириуса нигде не было.

 

Я побывал даже в погребе, я покормил Клювокрыла на чердаке, я прошелся по всем коридорам, а Сириуса по-прежнему нигде не было.

 

От внезапного гула в камине я подпрыгнул.

 

В каминном огне плавала голова Люпина.

 

– Гарри, я к тебе с дурными вестями… – сказала голова, и я задохнулся.

– Дамблдор ждет тебя в Хогвартсе: с тобой хочет поговорить министр магии, – закончил Люпин и напряженно улыбнулся.

От сердца отлегло, и я попытался сказать ему о том, что я не могу найти Сириуса. Получалось плохо.

– Гарри, ты не понял, – прервал меня Люпин. – Дамблдор ждет тебя прямо сейчас…

– Сириуса нигде нет! – выкрикнул я, растерявшись оттого, что Люпин не проявил никакого беспокойства.

– Как это нет? – нахмурился Люпин. – Разве он выходит из дома?..

 

Я заткнул себе рот, пожалев о том, что сказал. Сириус обещал не покидать Гриммо, 12… и если я своей дуростью вывел его из себя так, что он сбежал от меня прочь в свободу Лондона, то разве честно, что ему придется за это отвечать?

 

– То есть нет, – торопливо заговорил я. – Я имел в виду, что еще не разговаривал с Сириусом… он спит еще! Вот сейчас заглянул к нему, он спит… А вдруг он будет волноваться из-за того, что меня нет…

– Я его предупрежу, – сказал Люпин, двинувшись вперед с намерением попасть к нам с Сириусом в особняк – и я заорал, размахивая руками:

– То есть нет, я его предупредил! Я просто не уверен, понял ли он меня… То есть он понял, но я не знаю, насколько, ну, то есть надолго я в Хогвартс… Ну, он меня по-любому дождется…

 

Люпин посмотрел на меня как-то странно, но я уже лез в камин, не давая ему пройти. Очутившись в директорском кабинете в Хогвартсе, я отряхнулся и глянул с растерянной готовностью на сидевшего в своем кресле Дамблдора.

 

– Гарри, – поприветствовав меня, сказал он, – мне жаль портить тебе каникулы, но приходится. Министр магии мистер Фадж наконец понял необходимость выяснить у тебя подробности того, что произошло – если ты не против, конечно.

 

Я был, конечно, против, но это никого не интересовало.

 

Я бился до исхода сил. Сначала с Дамблдором, забыв субординацию и свою обретенную взрослость, потом с Фаджем, а потом и со Снейпом на прописанных мне Дамблдором уроках, которые можно было бы назвать только фарсом, а не занятиями. Вырвавшись наконец из кабинета Снейпа, с гудящей от насилия легилименцией головой, я бежал по коридорам Хогвартса, прохладным, темным, и почти стонал от бреши в солнечном сплетении, орущей мне: Сириуса нет, он пропал много часов назад, он исчез, и я никогда не смогу его найти.

 

На Гриммо, 12 я вывалился из Хогвартса только ближе к вечеру. В директорском кабинете Люпина не было – меня только проводил к камину, поднявшись из своего кресла, Дамблдор, и я молился, чтобы ему не пришло в голову нарушить свои привычки и шагнуть в Лондон. Он не шагнул.

 

Я был готов увидеть пустой дом и не знал, что мне делать с этим. Но за кухонным столом сидел Сириус, спрятав голову в ладонях, – и когда я выпал из камина на кухню, он подскочил так резко, что опрокинул стул, и тот загромыхал по каменным плитам. Бросившись к Сириусу, я едва успел выкрикнуть «Прости!», как он уже схватил меня на лету и поймал, будто думал, что я собираюсь пролететь мимо. А я вцепился в него и, пьяный от накатившей эйфории, только и мог, что просить и просить прощения, не помня себя от радости.

 

– …Не надо, что ты, – шептал без остановки Сириус, прижимаясь ко мне щекой, гладя по затылку, лаская лопатку, – это ты меня прости, я сдурил, и ты, наверно, так распсиховался, когда меня не нашел…

 

– …За вчера прости, – не давал я ему говорить, крепко ведя ладонью по его руке, спине, ребрам, снова возвращаясь к плечу, ощущая, как лежащая у меня на затылке рука сжимается, почти больно захватывая в горсть волосы, – я не знаю, что на меня нашло, прости, прости…

Сириус беспрестанно водил щекой по моему лбу и все сильнее притягивал к себе.

 

– … Ты, наверное, подумал, что я с ума сошел, прости меня, – бормотал я в его соленую от пота пахучую кожу и круглую мягкую родинку. А когда у бормотания кончились слова, я обнаружил, что не шепчу в шею, а целую ее, беспорядочными мокрыми поцелуями. Я и правда с ума сошел – он снова был рядом, и снова был со мной, будто вчерашнего не было, и я не мог его отпустить, и мы опять были вместе, и все навалилось на меня сразу, и руки, и губы, и моя ключица, и его бедро, и бессвязный шепот Сириуса «С ума сошел, с ума сошел», и мое лихорадочное «Прости, прости, прости».

 

 

*****

Есть вещи, которые нам вспоминать сложно. Память скользит по ним не задерживаясь, подскакивает и с шорохом бежит дальше, как иголка проигрывателя прыгает по стертой грампластинке. На шестом курсе я увидел воспоминания Слагхорна о его разговоре с Томом Риддлом и подумал, что он, Слагхорн, специально их подправил. Потом я понял, что вмешательства в свою память не требуется. Она сама все правит, стирая то, с чем жить невозможно.

 

Моя память двоится, или нет – раздваиваюсь я сам, как тогда. Когда я метался под руками Сириуса и думал, что это невозможно, невозможно, невозможно, и так не должно быть, но понимал, что возможно, ведь это уже происходит, и должно, потому что я этого хочу.

Он был везде, и себя я тоже не мог уловить в пространстве. Я был разобран начисто, на части: у меня были губы, которыми я натыкался то на его плечо, то на подбородок, то на мокрый язык, у меня были ладони, которыми я находил под рубахой его почти безволосую грудь с маленьким крепким соском и мягкий рельеф шрама в подреберье; у меня появлялась то шея, когда он вел по ней колючим подбородком, то живот, когда его холодные пальцы оказывались у меня на солнечном сплетении, то запястье, когда он целовал его изнанку, – и всего не хватало, пока мы не начали тереться друг о друга. Мои руки, до того продолжавшие без остановки путешествовать по его телу, вцепились в ремень его джинсов, я дернул его на себя, он сжал мою ягодицу, приподнимая, мы вмялись друг в друга, у него было горячее судорожное дыхание, и холодная жесткая рука на моей лопатке, и мягкие губы, и твердый член рядом с моим, и катилась гигантская соленая волна, и мы захлебывались, и захлебнулись, и все это было так глупо, глупо, глупо, но необходимо, и когда его пальцы очутились у меня между ног, я закричал, не размыкая губ.

 

 

Когда я, сидя на веранде у мокрого сада с детскими качелями, прячу лицо в ладонях и вспоминаю об этом, то снова кричу, не открывая рта.

 

 

В ту же минуту память говорит мне, что она такого не помнит. Я не знаю, верить ей или нет.

 

 

****

 

Память говорит мне, что с контуженной головой я поднялся к себе в спальню, аккуратно разделся, тщательно развесил одежду на спинке кресла, обтерся губкой, лежавшей на древнем туалетном столике, лег в кровать и закрыл глаза, как будто усердно выполнял порученную мне работу. Пустая комната плыла со мной, покачиваясь на длинной волне, я падал в темноту под мерный треск рассыхавшегося паркета, и в полусне мне казалось, что кто-то пытается со мной поговорить, да только я не понимал – о чем.

 

 

Он был на крыше. Чтобы знать это, мне не надо было туда подниматься, как и не надо было обходить этажи, открывая скрипучие двери и проверяя тихие комнаты. Я выскользнул из дома и пошел в неизвестном направлении, сунув руки в карманы и сжав кулаки, бездумно сворачивая в безлюдные переулки и пряча глаза от прохожих. Отчаянно хотелось проснуться, и я вдруг подумал, что надо написать Рону и Гермионе, и спешно повернул обратно, но запнулся, поняв, что не имею права написать ни строчки – потому что я не смогу соврать.

 

Голова работала вполсилы, мысли были короткими, и ни одну не удавалось додумать до конца. Единственное, что я точно понимал – это то, что у меня ничего не получится: ни вернуться к Дурслям, ни попроситься погостить к миссис Уизли, ни приехать раньше срока в Хогвартс – и не потому, что должен буду объясниться с Дамблдором, а потому, что моя вина не даст мне это сделать. Вскоре до меня дошло, что ноги отказываются вести меня и к Гриммо, 12. Что, если он будет ждать меня на пороге? В полутемной прихожей с вечно спящим портретом своей матери? А что, если он вышел искать меня и мы столкнемся за следующим поворотом? А что, если его заметят те, кто когда-то видел плакаты «Разыскивается преступник»?

 

Я очутился у музыкального магазина. Стул у входа был пустым, и когда я вспомнил о Стелле, мне показалось, что я перебираю пожелтевшие открытки от полузабытых за давностью лет адресатов. Как давно это было, да и было ли, да и со мной ли? Разве только вчера Стелла напевала «White Rabbit»?

 

Я потер напеченную солнцем макушку и будто увидел себя со стороны – худой взлохмаченный парень в застиранных джинсах и заляпанных очках, дезориентированный, словно собака, которую нерадивый хозяин потерял в городской толчее.

 

Как собака, ведомый инстинктом, я вернулся домой. В гостиной был Люпин, он пил чай с Сириусом – точно так, как я это представлял себе в первый день своего появления здесь. Чинные чашки, уместные блюдца, мирное звяканье, неторопливая беседа – с моим появлением она будто вздрогнула и съехала на краешек пластинки, продолжая погромыхивать и шипеть где-то на краю. Разговор у Люпина с Сириусом, видимо, не клеился, и мне не удалось проскользнуть мимо них наверх в спальню. Я попытался было, но Люпин удивленно окликнул меня, и мне не оставалось ничего другого, как пристроиться к столу, за которым и так недоставало простоты: словно мы пили чай вместе со Шляпником и Мартовским зайцем.

 

Сириус внимательно изучал свои ногти, а Люпин смотрел на меня неотрывным взглядом – испытующим, проницательным, – и мне оставалось только сделать вид, что я такой же, как всегда. Вот только мне не удавалось вспомнить, каким я был еще накануне.

 

– О, мармелад! – сказал я деланным голосом, удивив – как я нутром почувствовал – и Люпина, и Сириуса. Взяв кусок мармелада и пристроив масленку рядом с хлебницей, я стал тщательно мазать масло на хлеб и мармелад на масло, пока не решился поднять глаза.

 

Люпин и Сириус, оба осунувшиеся, с тенями в подглазьях, неотрывно наблюдали за моими руками, возившимися с маслом и мармеладом.

Я отложил нож в сторону – осторожно, чтобы не звякнуть, выдавил из себя что-то невнятное про уроки, которые меня ждут, и, не глядя на Сириуса, рванул наверх, в свою спальню.

 

Там мне нечего было делать. Мне совсем нечего было делать.

 

 

*****

 

Просторная спальня совсем не была похожа на мой чулан у Дурслей, да никто и не запирал меня в ней. И все же, лежа на неубранной кровати и бессмысленно разглядывая змеиный орнамент на резной деревянной панели по краю потолка, я не мог отделаться от ощущения, что вернулся в свое одинокое детство, что заблудился в нем, как в пустом доме.

 

До одиннадцати лет я был предоставлен сам себе. Я привык к тому, что долгие неотличимые друг от друга дни провожу наедине с собой, я привык беседовать со своим двойником, я привык, подспудно сопротивляясь присутствию почти чужих людей рядом, жить самостоятельно. Но то ли за несколько лет в Хогвартсе я разучился быть собой, то ли отвык от этого за то недолгое время, которое я провел с Сириусом на Гриммо, 12.

 

То и дело, задумавшись, я поднимался было с кровати, чтобы пойти к Сириусу на крышу или встретить его в библиотеке, в кухне, в коридоре – и только уже нашарив ногой кроссовки, я вспоминал, что пойти мне некуда. Я даже вытащил из чемодана летнее задание по защите от темных сил, с целью занять себя, наконец, делом – но, несколько минут пропялившись на ускользавшие от моего понимания строчки, сдался и зашвырнул пергамент в угол комнаты.

 

Я скользил по дому как тень, не чувствуя права находиться здесь. Пройдя мимо открытых дверей библиотеки, я краем глаза увидел Сириуса, склонившегося над пухлым томом. Метнувшись на цыпочках вперед, чтобы он не заметил моей тени в дверном проеме, я с заколотившимся сердцем нырнул в ближайшую комнату и прислонился там к стене, переводя дыхание. Странно: мне было естественно бежать от его взгляда – но то, что Сириус опустил глаза, едва меня увидев, показалось мне совершенно непереносимым.

 

День темнел, надвигалась ночь, которую я провел то глазея на уже неразличимый в темноте орнамент и с усилием гоня мысли прочь, то впадая в дрему. В голове крутилась дурацкая песня со словами Bang bang, I used to shut you down, и я сдался, бросил выталкивать ее, и под утро стал подпевать строчкам. Почему-то это показалось мне сигналом капитуляции.

 

Под ее грузом я провел еще день, пока не смирился с ней.

 

До конца я дошел только следующей ночью.

 

Я тихо открыл дверь в его комнату. Он лежал навзничь на кровати, закинув правую руку под голову, и очень тихо спал. Я стоял, наконец чувствуя себя хорошо и спокойно: мне до удушья, до голодных спазмов не хватало Сириуса – и вместе с тем я больше всего на свете боялся посмотреть ему в глаза, боялся того, что он мне, возможно, скажет, и того, что мне, возможно, придется ему ответить. Когда я шел сюда, в его спальню, то был как лунатик, не знающий, зачем он вылез из кровати и переступает через порог. Теперь же я понимал – я здесь для того, чтобы прислониться к косяку и просто смотреть на спящего Сириуса, ничего не боясь – ни взгляда, ни разговора. Смотреть на его лицо с напряженной морщиной между бровей и приоткрытым ртом, на спутанные волосы, на тень в подмышке и острый локоть, белеющий в сочившемся из окна свете, на две темные точки сосков и смятую простыню на бедрах. Кто бы знал, что мне так нужно просто смотреть на него?

 

Он приоткрыл глаза, и мне показалось, будто меня пришпилили к стене.

 

– Гарри, уйди, – сказал Сириус сонно и невнятно.

 

Из-за того, что в ночном полумраке мои дневные страхи казались несуществующими – или существующими в другой реальности; из-за того, что ночью всё немного похоже на сон, где есть свои законы, а чаще всего законов нет совсем; из-за того, что Сириус посмотрел на меня и заговорил со мной, но ничего непоправимого и жуткого, чего я страшился, после этого не произошло, – я медленно оттолкнулся от косяка и двинулся к его кровати.

 

Он не шевелился, еще не до конца проснувшись, но уже напряженно следя за мной.

 

Затаив дыхание, чтобы не спугнуть Сириуса, я осторожно опустился на кровать рядом с ним и, приподняв руку – медленно, чтобы не всколыхнуть мой сон, чтобы он не пошел рябью, – я опустил ладонь ему на грудь. Даже не опустил: она зависла в миллиметре от кожи, лишь потревожив его редкие курчавые волоски.

Он перестал дышать, он не двигался и не отводил глаз – как и я, потому что – я знал – отвести взгляд было невозможно.

 

Тогда я – так же медленно и так же не отрываясь от его глаз – наклонился, чтобы разделявшее нас расстояние исчезло.

 

Мой сон прервался.

Сириус, больно схватив меня за запястье, резко сел в кровати, отшатнувшись и откинувшись спиной на изголовье так, что ветхое дерево запело.

 

Я было подался к нему, но не успел я что-либо предпринять, как Сириус уже оказался на ногах у меня за спиной. Внезапно я ощутил на своем загривке его пальцы, которыми он сжал мою шею – так нежно, так бережно и осторожно, что я принял это за ласку. Я закрыл глаза, не справившись с ухнувшим прочь из грудной клетки сердцем и ударом холода в солнечном сплетении, но тут же был поднят этими пальцами и повлечен к двери.

 

Я сделал несколько шагов, увлекаемый сириусовой рукой – даже не рукой, а всего двумя пальцами, как будто он избегал ко мне прикасаться.

Я был сбит с толка и не знал, куда он меня ведет и для чего, и что меня ждет, и что он хочет со мной сделать – но, оказавшись уже в дверном проеме, я окончательно всплыл на поверхность из своего сна и понял, что еще секунда – и я буду вышвырнут и из него, и из сириусовой комнаты. Тогда я, раскинув руки, уперся в дверной косяк – и это движение вышло таким отчаянным, таким решительным и глупым, что Сириус остановился.

 

У него не было шансов. Да, он был старше, крупнее и сильнее, но стоило мне, оттолкнувшись от косяка, податься одним резким движением назад, как соотношение сил и все происходящее, да и просто воздух вокруг нас, – всё изменилось: теперь его теплая жесткая ладонь всей неровной гладью лежала на моей шее, и, хотя тем самым выталкивать меня из комнаты ему стало проще, никакого толчка не случилось: то, что я поначалу принял за ласку, в нее и превратилось.

 

Все как будто встало на свои места: Сириус совсем рядом со мной, так, что я чувствую спиной тепло его тела и его дыхание – затылком; его ладонь уверенно поддерживает мою голову, и стоит мне сделать всего одно движение, чтобы повернуться к нему лицом – и вот мы смотрим друг на друга; и стоит мне всего лишь взяться за запястье его левой руки, которой он стягивает вокруг бедер схваченную с постели простыню – он ведь спал совсем голым – как его ладонь на моем загривке теряет жесткость; и стоит мне сделать еще один шаг вперед, как я возвращаюсь в свой давешний сон – но уже не один, а прихватив с собой Сириуса: вот мы одинаково смотрим в задыхающемся ожидании друг на друга, мы вместе дрожим, вместе тянем эту бесконечную простынь в сторону, пока она не падает тяжелым комом на наши босые ноги.

 

 

В манере Сириуса была стремительность. Именно поэтому я никогда не мог достать его в нашем дуэльном клубе: именно поэтому, а не оттого, что я не знал и четверти тех заклинаний, которые всегда были у него наготове: секунда – и он уже оказывался в полуметре от того места, в которое я целился взмахом палочки. Я никогда не мог его поймать, как ни пытался. Но той ночью мне это удалось: без палочки, без заклинаний, без той пружинной собранности тела, с которой я всегда приступал к нашим дуэлям. Я, окончательно задохнувшись, вдруг почувствовал, что он у меня в плену, и если я шагну в сторону, то и он шагнет вслед за мной, и если я проведу рукой по его груди, то он продолжит это движение, как во сне взявшись за мое плечо, и если я дотронусь до его бедра, то он, с мгновенным проблеском страдальческой гримасы на лице, рванет мою футболку вверх так, что я чуть не задохнусь, а потом, уже будто не в силах остановить приданное ему ускорение, притянет к себе, проведя нажимом шершавых ладоней от спины к ягодицам и стягивая с меня трусы. Сердце било в уши так, что если бы Сириус что-нибудь и говорил мне, я бы не услышал ничего; но его губы не двигались, он молчал, как молчал и я – потому что кадык вдруг встал поперек горла.

 

Мой член упирался Сириусу в живот, и из-за того, что между нами не было ни сантиметра, я чувствовал жар головки у своего пупка – а чуть ниже, у бедренной косточки, был его член, еще жарче моего. Сфокусировав взгляд на его лице, оказавшемся совсем близко, я увидел, что оно стало одновременно растерянным и свирепым, и это незнакомое лицо поразило меня настолько, что я зашатался, теряя равновесие.

 

Он упал навзничь на кровать, я упал на него. Я застонал – то ли от удовольствия, то ли от облегчения, он отозвался таким же стоном; и этот звук, который я услышал впервые, который был так непохож на него, окончательно выбил землю из-под ног. Сириус дернул меня за бедра, усаживая к себе на грудь, и взял у меня в рот. Равновесие на коленях… я потерял все – и равновесие, и стыд, и понимание, что происходит, и ход времени – все вокруг меня исчезло. Остались всего две опорные точки – мой член, который он сосал, и его нёбо, которое я чувствовал отчего-то так же отчетливо, как себя. Его нёбо, по которому взад-вперед скользила головка, и его глотка, куда она упиралась при каждом толчке. Я никогда до того не был своим членом и чужим нёбом одновременно – и никогда после этого. А когда Сириус перехватил мои ягодицы и его палец коснулся меня – я все-таки потерялся, окончательно, совершенно пропал: меня совсем не стало, как будто я исторгся с каждой каплей. Я появился снова, только когда почувствовал, свалившись на Сириуса, что он отводит мою руку к своему члену, который мне показался слишком тяжелым, слишком большим, слишком незнакомым; когда я, извернувшись удобнее и приникнув к бьющему мне в ухо сквозь ребра сириусову сердцу, двигал рукой, подчиняясь судорожным движениям его кисти.

 

Мы так и заснули: он – навзничь, я – ухом у его сердца.

 

 

Много лет спустя – на самом деле, не так много, но мы ведем свой собственный счет годам – учась на аврорских курсах, я стоял перед маленьким омутом памяти. Туда я, как и все стажеры, аккуратно складывал те воспоминания, которые никак не должны были оказаться достоянием партнера на спаррингах по легилименции. Было занятно наблюдать за ребятами, готовящимися к тренировке: кто-то, опустив в чашу всего две-три дымчатые нити, спешил в зал; кто-то с сосредоточенным выражением лица наполнял омут до краев, и палочка сновала как челнок от виска к поверхности омута. Я не был тем, кто задерживался с воспоминаниями дольше всех: у меня всего восемь нитей тонуло в вязкой жидкости. Все мы, курсанты, были одного возраста, и среди нас не было ни преступников, ни людей с темным прошлым: время, которое каждый проводил в попытках защитить свою память от чужих глаз, объяснялось не длиной жизненного послужного списка, а стыдливостью стажера. И с каждым разом мы все меньше времени проводили перед занятием у омута памяти – не потому, что мы навострились прятать свое прошлое, а потому, что поняли: наши чересчур личные или постыдные секреты – примерно такие же, как и у соседа. Но когда мы первый раз после спарринга вернулись к своим шкафчикам и стали возвращать нити на место, меня кольнул соблазн – вернув на место шесть дорогих мне воспоминаний, оставшиеся два выплеснуть вместе с суспензией на пол, а потом уничтожить заклинанием Эванеско. Я уже поднял чашу, но в ту минуту за окном прогудел, тревожно и скорбно, поезд – аврорская школа находится рядом с вокзалом Кинг-Кросс – и я, некстати вспомнив о встрече с умершим Дамблдором, подумал, что у меня тогда останется совсем мало воспоминаний о Сириусе.

 

Глава 4, часть 1


Категория: R | Добавил: Макмара | Теги: Гарри/Сириус
Просмотров: 1005 | Загрузок: 0 | Рейтинг: 0.0/0 |