|
Глава вторая
– Произнеси моё имя, Гарри.
Вместо этого губы сжимаются ещё твёрже. Гнев, ненависть, ярость вспыхивают в глазах, никогда не напоминавших Джеймсовы. Изорванная завеса трепещет за Гарри и (не)призраком – он шепчет, просит, тянет руки, соблазняя совершить ошибку Орфея. Но мой Гарри, мой умный, упрямый мальчик, не обернётся, не посмотрит молящему духу в глаза, не выдохнет ни звука из имени, удерживавшего меня так близко к нему всё это время.
Но мысленно он произносит. Его спасательный трос/мантра/белый шум заполняет мое сознание до наэлектризованных краёв, как и во все минувшие ночи. Только теперь я знаю, как попасть внутрь. Моё имя и палочка Снейпа впускают меня в терзающий Гарри сон. Скользящие, повторяющиеся звуки устилают путь, отчаяньем и неверием прорисовывают вход. Даже мигающая надпись «Вход для Сириуса» не высветила бы его четче. Снейпова палочка, доставшаяся мне от мастера легилименции, открывает все засовы и показывает скрытый проход во тьму одиночества Гарри.
Мне не нужно долго раздумывать.
Полагаю, Вольдеморт умён, на свой садистский манер, но не знает меня настолько, чтобы полностью имитировать. Я точно не был таким тощим, потрепанным и изможденным и мой голос никогда так отчаянно не завывал, когда я произносил имя Гарри. Моя рука никогда так не тряслась, и мне хочется просто зажмуриться от отвращения, когда я смотрю на эти сломанные, зазубренные ногти, которые сейчас почти касаются Гарри – они достаточно близко, чтобы его напряженная, дрожащая шея покрылось мурашками. Я уверен, что мои глаза остаются серыми, не вспыхивая в глубине злобным багровым, – каждый раз, когда Гарри отказывается повернуться, взглянуть, признать «мой» голос.
Ублюдок играет на чувствах, – серебристое мерцание, тонкий призрачный голос, в котором настойчиво звучит обещание и надежда, и этого почти-почти хватает, чтобы перекрыть бесконечный вопрос Хора. Он думает, что разгадал «число Гарри», думает, что может использовать скорбь и сожаление, и это едва слышное предложение взять верх над своим врагом, а в качестве проклятья получить то, что ты всегда хотел, и потом – счёт за это.
Но Вольдеморт не знает, как много ночей Гарри проводит здесь, заучивая бесконечное, неизменное предложение. Тот-Кто-Выбрал-Самое-Глупое-Имя всей своей Высокой Слизеринской Мелодрамой добился не большего успеха, чем если бы украсил моё изображение цепями и назвался Джейкобом Марли*. Мой крестник поведётся на призрака-мима не больше, чем на искушение Хора.
Но эта борьба дорого ему обходится. Я вижу его руку с палочкой – пальцы побелели и дрожат, сжимая дерево. Багровый росчерк шрама на бледном лбу – как ярлык. Гарри смотрит на верхний рад амфитеатра, бескровные губы сжаты, взгляд твёрд. Если я сделаю два больших шага влево, этот лихорадочный пристальный взгляд упадет прямо на меня. Но инстинкт подсказывает мне замереть, прячась в сумраке сна. Не стоит отвлекать его, говорю я себе. Гарри может увидеть меня, но тогда сможет и идиот, мельтешащий и хнычущий позади него. Не хотелось бы сейчас лишиться преимущества, правда?
Левая рука Гарри судорожно прижата к груди, вдавливая в обнаженную кожу пониже ключицы что-то квадратное и плоское. Я подношу украденное зеркало – разбитое, но живое – к губам и шепчу в него: «Ах ты умный мальчик».
Он вздрагивает, губы вспыхивают от удивления: он прекращает кусать их. В глазах вспыхивает моё имя, и их взгляд останавливается на мне – Гарри наконец видит меня. У меня подпрыгивает сердце – как чертовски долго я ждал этого «наконец»! Но я прижимаю зеркальце к губам и говорю: «Ш-ш-ш! Ни слова!»
Он не кивает, но пальцы в ответ сжимают зеркальце. Он следит за мной только глазами, а я скольжу вдоль стены в поисках наилучшего места, откуда ударить по моему призрачному двойнику.
Искушение швырнуть ублюдка в Арку, признаюсь, необоримо. Он расположился с совершенно издевательской точностью: для этого не понадобится даже непростительного. Но нечто в глазах Гарри останавливает меня. Как будто бы даже в его сне у меня нет права убить Вольдеморта. И, поскольку это сон Гарри, а я влетел сюда, исключительно повинуясь инстинкту, – кто я такой, чтобы спорить?
Однако, поскольку он явился в это место, притворяясь призраком, я могу изгнать его как любого настоящего духа; росчерк палочки светится жидким золотом, и я кричу: «Exadigo!» – «изыди». Испуганное, разгневанное привидение бешено вращается, съеживаясь с воющим свистом выкипающего чайника, после чего исчезает, оставляя лишь звон в ушах и жгучую тишину.
Гарри опускает зеркальце. Я могу видеть рваный отпечаток его трещин, вдавленный в потную, ходящую ходуном грудь. Палочка замирает у него в руке, а в глазах теплится надежда, и, Мерлин дорогой, он видит меня! Он удерживает мой взгляд своими дикими, широко раскрытыми глазами, и я практически чувствую тяжесть его взора, который наполняет мои лёгкие – как воздух, мои вены – как кровь, делая меня более настоящим, чем я когда-либо был за эти недели, и я сделал бы всё – всё, понимаете, – чтобы не утратить это чувство.
Но это сон Гарри, и я не первый дух, принимающий мой облик сегодня ночью. Я должен спросить, хотя вопрос с возмущением продирается сквозь разбитое, солёное зеркало у меня в руке:
– Хочешь проснуться, Гарри?
Его веки, дрожа, смыкаются, дыхание затруднено, будто я заталкиваю вопрос ему в глотку. Я вижу, как его член наливается в поношенных трусах, и, помоги мне Мерлин, чувствую, как мой собственный отвечает на это зрелище – каждой унцией своего отчаянного голода.
Крепко зажмурившись, он мотает головой. Делает шаг. Затем другой, и смотрит, проверяя, что я ещё здесь. А я здесь. Честно говоря, моя голова кружится так, что я не могу и шага сделать, чтобы не упасть.
– Это... – спрашивает он, едва слышно за непрестанным шепотом Хора, – это в самом деле...
Я в ответ показываю ему зеркальце и наблюдаю, как он обдумывает это. Он никому не говорил о моём подарке – и хранил его пусть не слишком бережно, но в глубокой, глубокой тайне. Никто из тех, кто мог использовать зеркальце против него, не узнал бы.
Глаза с облегчением распахиваются, и внезапно он бросается вверх по ступенькам, влетая в меня, как булыжник, – цепляясь за меня, когда мы оба падаем. Ступенька бьет каменным сапогом в рёбра, скамья шарахает по запястью, ещё одна – придавливает ногу, а сверху – пять стоунов** лепечущего, извивающего мальчишки, его твёрдый член вжимается мне в рёбра, а бедро слишком сильно прижимает мои ноющие яйца, – но впервые за столько недель кто-то касается меня, вот что это значит, и это чертовски, потрясающе хорошо!
– Ты здесь ты пришел ах Боже это ты действительно ты Сири... – я делаю рывок, заглушая имя на его губах единственным способом, в котором я ещё уверен. Гарри издаёт звук, переводимый как «ах-Боже-да-пожалуйста», и губы открываются навстречу моему языку, как будто он изголодался по нему, как будто я толкаю ему в рот саму жизнь и он всасывает её молящими, жадными глотками. Моё имя/его имя/безымянность вибрируют между нами, пойманные зубами, языками, – непристойными, быстрыми звуками, и он отдирает свои губы, завопив, когда, обхватив руками его задницу, я перетаскиваю его на подходящее место. Члены вжимаются в мягкое, жаркое, потное пространство между нами, Снейпова палочка твёрдо вдавливается в бархатную ягодицу, когда я стискиваю пальцами его жаркую, плотную, неспешную реальность, а зеркало скребёт по бедру Гарри.
– Сири... – задыхается Гарри, влажное дыхание обжигает моё ухо – он предостерегает меня, умоляет меня, забывает о бесконечном, угрожающем вопросе, который бормочут сразу за нами. Я кусаю его плечо, и моё имя превращается в оборванный вскрик и взвизг так глубоко в его груди, что звук вибрирует у моего бухающего сердца, и, о Мерлин, я не могу дольше терпеть!
– Не, – кричу я ему в ухо, вталкивая каждое слово бёдрами и языком, – Говори. Это. Здесь! Он задыхается, сотрясаясь на гребне оргазма, бросая безумный взгляд назад, на каменную арку, и звуки, рвущиеся из него, больше похожи на рыдание, чем все, что я до сих пор слышал из его уст.
– Не здесь, – пыхтит он, глаза широко раскрыты, щёки пламенеют алым. – Не здесь...
А затем он просыпается, и мы снова в этой загаженной магловской комнате, и он чуть ли не вскакивает со своей узкой кровати с криком на губах, едва не ставшим моим именем.
А я – голый, жаждущий, замерзающий и твёрдый – прижат к барьеру. Холод скрутил мои соски, превратив в сосульки, – боль в них и удерживает меня от той грани, к которой он меня привёл, и толкает к ней.
Его глаза скребут по стеклу и, мать вашу, они меня НЕ ВИДЯТ! Эта утрата для меня – как пинок в живот, но звук, который он издаёт затем, ещё хуже.
Я пробираюсь через отраженную комнату, пихаю отраженного мальчишку обратно на кровать так сильно, что пружины стонут, и вот я на нём, и он скрючивается, стиснутые пальцы, сжимающие меня колени, сбитое, неровное дыхание с мычанием пополам, разбитое, зазубренное зеркало Сохатого, которое режет/жжет/леденит мне пальцы, а мои яйца туго сжимаются, и я пыхчу/задыхаюсь/кричу/рычу Гарри в ухо, в покрытое трещинами стекло, во всю эту хрень, что происходит между нами.
– Скажи это, Гарри! Скажи СЕЙЧАС!
И он говорит.
И звук, еле слышный шепот, выдавленный сквозь зубы, глоток, всхлип с шипящим окончанием – звук этого единственного слова, обозначающего МЕНЯ, – этого достаточно для нас обоих. Он кончает так сильно, что я боюсь, не умрёт ли он. Я кончаю так сильно, что думаю – мог бы вернуться к жизни.
Но нет. Это чудо меньше, яростнее, безумнее. Отражение Гарри обвивает меня руками, прижимает влажные жаркие губы чуть ниже моего уха и шепчет:
– Сириус... люблю тебя...
А затем снова засыпает.
На этот раз не отпуская меня.
*Джейкоб Марли – призрак, герой Рождественской песни Диккенса
**один стоун равен 6.3 кг, значит, Гарри весит около 32 кг
~*~
В следующую ночь это не повторяется. Мы оба слишком нервничаем. Я не притрагиваюсь к отражению Гарри, Гарри не притрагивается к зеркальцу, ни один из нас не шепчет ничего, похожего на имя. Слишком многое нам нужно обдумать. Слишком много чувств, от которых надо оправиться. Слишком много «а что, если», которые надо упорядочить. У меня, по крайней мере, для облегчения мыслительного процесса есть обжигающий вкус дешёвого, слишком сладкого отражённого бренди Жиртреста, а вот у бедолаги Гарри – только его дневник.
На этот раз он не пишет перед зеркалом, не оставляет там тетрадь на время сна. А я и не жду этого.
Ему ничего не снится этой ночью, и мы оба просыпаемся, чувствуя облегчение.
До тех пор пока, проснувшись и скатившись с кровати, Гарри не задевает ногой хрустальный бокал, который я поставил на пол со своей стороны зеркала, перед тем как заснуть минувшей ночью. Он замирает, глядя широко раскрытыми глазами, как бокал, вихляя, катится по полу по широкой дуге и замирает у шкафа.
– Сириус? – Голос у него тонкий, настороженный. – Что это?.. Как?..
– Не знаю. – Но он не слышит меня – и я не уверен, что видит. Но по крайней мере его глаза хотя бы знают, куда смотреть. Я выхватываю проклятую тетрадь из-под отражения слишком тонкого матраса и швыряю на стол. У него там одна из его странных беспёрых ручек, но я игнорирую её, роясь в ящиках стола в поисках чернил и подходящего пера. Это должно сработать. Он должен увидеть, если я ему напишу, – просто обязан!
Он сидит за столом, когда я возвращаюсь: тетрадь открыта, взгляд ожесточённый, с пера капает точка-клякса, завершая строчку кривых вопрошающих каракулей: «Как это сюда попало?»
С пером в руке я тянусь через плечо его отражения и объясняю – как, находя подлинное удовольствие в том, чтобы наблюдать, как слова выстраиваются под его словами, складываясь в мой почерк, хотя и под непривычным углом. Минуту он разгадывает загадку перевёрнутого письма, затем хмурит брови и качает головой.
– Это невозможно.
.юанз Я
– Передвинь что-нибудь ещё. – Его глаза за очками прищуривается, взгляд становится жестким. Я припоминаю историю с дневником и василиском, которая случилась с ним на втором курсе, и наклоняюсь, чтобы написать.
Он качает головой:
– Нет, это я положил тетрадь на стол.
.адлаБ .адюс ее лижолоп йывреп Я
Это вызывает у него смех, хотя мы оба знаем, что он ещё не уверен.
– Хорошо, если ты заставил меня положить тетрадь на стол, то можешь заставить сделать и что-нибудь ещё.
Он откладывает перо и скрещивает руки на голой тощей груди. В его взгляде в равной мере – вызов и угроза, и у меня внезапно перехватывает дыхание. Я уже отчаялся было увидеть такое живое выражение в его тусклых, запавших глазах, безответно молясь об этом долгие недели.
А теперь я вижу эту искру – его глаза ожили, я слышал его смех. И нынче, когда у меня есть доказательства, что мой Гарри жив там, внутри, я хочу сделать что-нибудь – всё равно что, – чтобы сохранить это чудо. Сохранить в нём эту жизнь, сколько смогу.
Осознав это, я припоминаю позапрошлую ночь. Оставив в стороне собственные эмоции – и шок, и чувство вины, – я обращаюсь мыслями к Гарри: какой голод и отчаянье были в его поцелуях, как яростно он цеплялся за меня, и сколько свободы было в нем, когда он кончил. И думаю о том, что ни одна живая душа, кроме меня, не коснулась его с тех пор, как он сошёл сюда, в этот маленький ад. Только похлопывание по плечу или рукопожатие, когда члены Ордена приходят проведать его, и да, во многом из-за того, что он не подпускает их ближе, я понимаю, но ещё... Мальчик изголодался по таким вот прикосновениям, ведь правда?
Пересчитав его рёбра, прочитав в этих зелёных-зелёных глазах расцветающую хрупкую надежду, я подумал, что да.
Чтобы завести его отражение, я пробегаю бархатным пером у него под подбородком и вниз, по длинной, выгнутой шее. Он начинает дрожать. Я тоже. Его крошечный, розовый сосок уже тверд и сморщен, когда я провожу по нему пером. И куда только подевались сомнения – Гарри прикусывает нижнюю губу, чтобы сдержать стон. Очарованный, я снова задеваю пером сосок, наблюдая, как розовая упрямая плоть раздвигает веером волокна пера. Он задерживает дыхание, откидывает голову назад. Голова его отражения остаётся на моем плече – твёрдая, горячая, – и Гарри протягивает руку, чтобы взять свой напряжённый член.
– Ну вот, Гарри. – Я прижимаю губы к уху отражения, проводя ладонью от плеча до согнутого локтя и обратно. – Ну вот, я здесь. Я с тобой, я прямо здесь...
Он стонет, но я не знаю, слышит ли он меня или просто блаженствует. Я бы говорил в зеркальце, если бы второе было у него в руке, но этот осколок магии поблёскивает среди скрученных простыней. Вместо этого я перехватываю запястье отражения, рывком отвожу его руку и перегибаюсь через Гарри, чтобы процарапать через всю страницу приказ.
Он видит его, черпает откуда-то силу воли, чтобы противостоять своему либидо шестнадцатилетнего, и кладёт обе руки на стол – ладонями вниз, как я прошу. Я слизываю капельку пота, жемчужиной выступившую на лбу отражения, и моя собственная рука обхватывает его член. Гарри взвизгивает и с нарастающей силой толкается в мою ладонь, и я могу кончить прямо так – от сознания, что он чувствует моё прикосновение. Он реагирует на меня, кусает губы, дрожит, потеет – и всё от того, что я делаю с его отражением... с НИМ. Годриковы яйца, от этого я чувствую себя живым! Я прижимаю указательный палец вдоль напряженного хребта его члена и легонько толкаю яйца при каждом движении. А основание ладони при этом двигает туда-сюда его крайнюю плоть у алой головки, и её смазка ложится на моё запястье полосами горячего липкого шёлка.
Четыре движения. Он сильно выгибается, ногти впиваются в столешницу, глаза распахнуты, рот широко открыт, и, Мерлин, как я хочу толкнуть свой язык меж губ, с которых слетают хрипы! Но я только скребу пером по странице, ломая острие в конце четвёртой* буквы.
Он читает.
Моргает.
И подчиняется, выкрикивая моё имя, а нити его спермы выстреливают вдоль моей руки, на живот, на стол. И я тоже кончаю; мой член, которого так и не коснулись, пульсирует – облегчением, свободой, жизнью! Когда волны потрясения утихают, я выстанываю его имя и, как эхо, – слышу своё на его губах.
– Ты здесь, о Боже, ты здесь, – шепчет он, плотно зажмурившись. – Ты настоящий, ты не мёртв, я не сплю, ах, Сириус...
– Мальчишка! – Дверь сотрясается, мы оба подпрыгиваем. – Ты с кем разговариваешь? Что происходит?
– Ничего, дядя Вернон, – кричит Гарри, вылезая из-за стола. Бокал хрустит под его ногой, и, пошатнувшись, Гарри корчит гримасу. – Я разговариваю с Хедвиг, – добавляет он сквозь стиснутые зубы, вынимая из пятки большой осколок и прижимая к ране футболку.
– Ну так прекрати это! – Дверь снова трещит, но не открывается. Впрочем, Гарри внемлет предупреждению и быстро влезает в чистые трусы и брюки. – И если ты такой чертовски умный, – продолжает брюзжать Жиртрест Старший, – ты прекратишь грохотать у нас над головой, лишая честных тружеников законного отдыха, и начнёшь готовить этот чёртов завтрак!
– Скажи ему, что мне сосисок побольше, пап! – орёт снизу Жиртрест Младший.
– Хорошо, дядя Вернон, – отвечает Гарри, заталкивая разбитый бокал дальше под стол, когда ручка начинает поворачиваться. Мерлин знает, как он объяснит его пропажу. Я кривлюсь при этой мысли, когда он исчезает из моего поля зрения.
– Что это, парень? – рычит Жиртрест.
– Кровь, дядя Вернон. Я порезал ногу, когда упал.
– Кровь! – визжит Лошадиная Морда. – На моих прекрасных коврах! Убирайся! Иди и наклей пластырь, ты, неуклюжий идиот! И принеси очиститель!
И, продолжая в том же духе, familia atrocis сваливает к зомбоящику. Провались они все в ад без телевизора. Вместе.
Ну хорошо. По крайней мере, я могу восстановить заклинанием отражение разбитого бокала – теперь, когда у меня есть Снейпова палочка, и, кто знает, может, это сработает и для настоящего... Я наклоняюсь подобрать осколки под столом и останавливаюсь – моё внимание привлекает кровь, сверкающая на стекле. По большому, изогнутому колоколом осколку, поверх остатка вчерашнего бренди, змеятся алые струйки.
Я не знаю, что я делаю. Я импровизирую. Кровь на стекле, сперма Гарри на моей руке, моя собственная – стекающая по ногам... Задержать дыхание и резануть этой совершенной бритвой по липкой ладони. Четыре первобытных элемента растекаются по моей коже, и, о Мерлин, я не знаю, что делаю. Моя ладонь наполнена самой мощной магией, к которой я когда-либо прикасался в своей жизни или смерти, и я чувствую большое искушение размазать её по коже, расцарапывая лицо, как боевую раскраску индейцев, или размалевать ею, как пальцевой живописью, барьер, который все еще разделяет нас с Гарри.
Я не знаю, что делаю. Хотя, возможно, на каком-то уровне все-таки знаю: я откладываю в сторону палочку Снейпа и беру разбитое зеркальце Джеймса. Бедненькое. Моя смерть – не его вина, но и оно заплатило за это, не так ли?
Впрочем, а к кому это не относится?
Я шепчу восстанавливающее заклинание, окуная стекло маленького зеркала в густую жемчужно-гранатовую лужицу в моей руке, и... Толчок и трепет. Скрип и стон. А когда я поворачиваю его обратно, собственное лицо смотрит на меня с ясной поверхности.
Привет, хороший пёсик.
Лающий смешок – и я бросаюсь на развороченную постель. Я мог не знать, что я делаю, но, Годриковы волосатые подмышки, похоже, я сделал это правильно!
* «...четвёртой буквы» – полагаю, он пишет слово “come” – кончи (англ.)
~*~
Конечно, Вольдеморт не оставляет нас надолго. Несговорчивый, тощий шестнадцатилетка в первый раз за всё время выталкивает его взашей, причем, можно сказать, одной левой? Может ли Тёмный Лорд стерпеть такое оскорбление?
Итак, на следующую ночь он возвращается, и мы не удивлены. Даже сотрясающие Гарри во сне судороги и война с простынями кажутся теперь обыденными. Единственное, что действует на них – то же, что и прежде: моё имя, наспех стиснутое зубами спящего. Имя, ключ, мой секретный вход – и, вопреки сомнениям этого утра, Гарри, как я с облегчением обнаружил, не сменил замки.
Всё как прежде – Арка, моя смерть, слишком настоящая, слишком назойливая фигура, пытающаяся расправиться с природной топографией, вызвать реакцию и отклик у всего, что она видит. Я не слишком присматриваюсь к нему. Я не должен. Гарри понимает, где здесь ублюдок, так же легко, как видит меня.
Вольдеморт, с другой стороны, не видит меня совсем. К ужасу Гарри, я это довольно тщательно проверяю. И я, и Снейпова палочка, кажется, весим здесь, в Гаррином сне, побольше, чем подлый засланец Вольдеморта. И да, это его бесит. И он задумывает подлость, а поскольку не может метить в меня, то отыгрывается на крестнике. Любой дурак понял бы, к чему ведет это обострение, но он ведь просто маньяк-убийца, так что, возможно, мы сумеем простить его.
Ага, как же, разбежался.
Следующая Очень Важная Вещь, которую мы усваиваем, – несмотря на то что ночью ублюдок хватает Гарри мёртвой хваткой кошмарных снов, мощной и разрушительной, он не может оттуда, изнутри сознания Гарри, противостоять Энервейту. Как только Гарри просыпается, мы оба – и я, и Вольдеморт – улетаем прочь.
Как приятно видеть глаза Гарри, светящиеся от облегчения и радости, когда он, только-только проснувшись, с зевком садится в своей паршивой скрипучей кровати и расплывается в улыбке, потому что наконец по-настоящему вырвался из когтей Тёмного Лорда. Он нащупывает зеркальце, шепчет несмелые слова ликования сквозь стекло прямо в мой затылок, и я оборачиваюсь к его отражению, на гребне триумфа готовый приняться за него всерьез.
И тут он замирает. Вздрагивает, охает. Прижимает руку ко лбу.
И мы узнаём ещё одну Важнейшую Вещь: Вольдеморт точно так же может навредить Гарри, когда тот не спит. И тогда с этим совершенно ничего нельзя поделать.
Но, конечно, я должен попытаться. Я обнимаю его отражение всю ночь, обёртываюсь вокруг него, катаюсь с ним туда-сюда по кровати, отчаянно ища хоть толику облегчения. Я вытираю пот и слёзы у его глаз и шепчу в зеркальце Джейми, повторяя слова до полной хрипоты и головокружения. И я проклинаю имя Вольдеморта с каждым ударом бешено стучащего сердца моего крестника, с каждым задушенным всхлипом, который он, стиснув зубы, заталкивает внутрь, каждый раз, когда пальцы лихорадочно сжимают простыни от того, что боль прокатывается сквозь него, как Круциатус.
Проклятий много, но все – мимо цели.
К рассвету атака ослабевает, и Гарри наконец проваливается в сон. Его лицо исцарапано, и я подозреваю, что сломан как минимум один зуб. Он даже не шевелится, когда Лошадиная морда приходит посмотреть, почему он не готовит им завтрак. В конце концов она просовывает голову, чтобы убедиться, что он ещё жив; кидает взгляд на его лицо – пустое, истлевшее от утомления, с пламенеющим на молочно-белой коже шрамом – и снова исчезает.
Минуту я думаю, что она пошла за Фигг, предупредить: что-то стряслось. Затем я слышу, как она гремит на кухне сковородками и воркует Жиртресту Младшему, что завтрак скоро будет. Чёртова негодная корова. Отлично. Значит, дело за мной.
Я тащусь к окну и распахиваю его. Выпускаю отражение Хедвиг, и, хотя она точно не видит меня в своём отраженном мире, умной птице хватает здравого смысла отправиться за помощью, когда путь открыт. Но настоящая сова ещё под замком, настоящее окно ещё закрыто. И у меня не хватает терпения ждать, пока реальный мир догонит мой собственный. Гарри вчера сказал, что выпустит её сегодня, чтобы она чуток полетала – беспечно, будто мы оба забыли о дате, или как раз оттого, что сове нужно немного свободы, чтобы слетать за почтой в наступающей ночи.
Мой Гарри потерпел крушение, и ни одна сова прямо сейчас не доставит ему того, в чём он нуждается. Но у меня есть новая палочка, которая, я надеюсь, принесёт гораздо больше пользы.
Оглядываясь назад, я думаю, что заклятие Черной Метки прямо в отраженной комнате Гарри заявило о себе гораздо громче, чем я планировал. Как только отвратительный зелёный контур выскочил из украденной палочки, я начал размышлять, как это мне аукнется. Пожиратели Смерти почувствуют призрачное эхо, Министерство каким-то образом уловит отблеск – ещё до Ордена, охранные чары Дамблдора укусят раньше, чем залают... Всё равно вероятно. Но я хочу, чтобы Гарри забрали с этой магловской каторги. Хочу, чтобы Орден явился сюда мгновенно, – и надеюсь, что Черная Метка, даже отраженная, как бы мне ни противно было на нее смотреть, приведёт их сюда.
Конечно, она их приводит. Они аппарируют в гостиную прежде, чем успевают потухнуть искры. Лошадиная Морда внизу издаёт пронзительный вопль, что-то бьётся, Жиртрест Младший вопит, взывая к своему Па, и тут же затыкается. Мне нравится представлять, как он съеживается от страха, когда ворот его футболки оказывается в кулаке Кингсли, но, возможно, это только фантазии.
Им хватает одного взгляда на Гарри – тот приходит в себя настолько, чтобы щуриться на Грюма, Тонкс, Ремуса и Вэнс, с трудом втиснувшихся в комнату, – и только их и видели.
Мы оказываемся на Гриммольд-плейс прямо к обеду. Сомнительное счастье для меня, конечно, – поменять тюрьму Гарри на мою собственную, но после прошлой ночи я доверяю охранным чарам, которыми Блэки пять столетий пропитывали эти старые стены, больше, чем жалкой защите крови Лошадиной Морды.
И, в любом случае, теперь я могу покинуть Гриммольд-плейс, не так ли? Я могу всюду следовать за Гарри и его отражением, и ни приказ мне не указ, ни Орден.
Они хорошенько проходятся по Гарри – в равных пропорциях ему достаются участливое кудахтанье: каким тощим, измученным и истощенным он выглядит, и яростная тревога: как охранные чары могли так близко подпустить к нему врага, в то время как в Ордене ничего не знали. Я думаю о том, чтобы зависнуть поближе и послушать, – тут есть зеркало за дверью кухни, и в моём присутствии оно становится тихим и вялым. Но Гарри ещё смахивает на привидение и слишком устал, так что его легко сбить с толку, и на второй раз Грюм рывком поворачивается с палочкой наизготовку, потому что Гарри уставился в зеркало, и я решаю, что лучше мне пока освободить место.
Я развлекаю себя тем, что проскальзываю в портрет моей матушки и накрепко её замораживаю, пока члены Ордена разбираются, что случилось. В конце концов они решают, что чары потревожила атака Вольдеморта на Гарри. Не то найдя причину, не то испугавшись гнева Молли, они решают, что не стоит пока дальше давить на Гарри, потому что тот явно не может дать им больше информации. И, вскоре после того, как Дамблдор спрашивает у Гарри, не хочет ли тот ему сказать что-нибудь ещё, они наконец разрешают ему зарыться в постель.
Тем временем я обнаруживаю, что обитатели магических портретов могут видеть меня в своём мире не лучше, чем Вольдеморт – в снах Гарри. У дорогой старушки-мамочки вылезают глазки и синеют губки, прежде чем я устаю от этой новой игры. Поэтому, когда кухонная дверь наконец открывается, я стою там, с руками на том самом горле, в которое я мечтал вцепиться последние двадцать лет, а Гарри и Ремус скользят мимо тихо как мышки, не зная, что не услышат от портрета ничего громче бульканья.
– Этой ночью всё было в порядке, Гарри? – слышу я шепот Ремуса, когда ступени начинают скрипеть. Гарри, должно быть, кивает, потому что голос Ремуса становится золотистым и тёплым от одобрения, и сам этот звук заставляет моё сердце спотыкаться от зависти и тоски.
– Вот и молодец. Рон побудет с тобой, а я – напротив, через коридор, так что не сомневайся...
– Со мной всё будет в порядке, – прерывает его Гарри, и ступени снова скрипят. Закрывается одна дверь, потом другая, и минуту, очень длинную и неприятную, я стою в занавешенной картине, сжимая горло своей матери и размышляя, есть ли у меня выбор.
Ответ приходит тут же – меня внезапно резко дёргает, как портключом, где-то за яйцами, мир шатается и несётся куда-то вместе с вместе с моим непроизнесённым именем, втираемом, как замазка, в трещины сознания Гарри.
Сириус где ты Сириус вернись ко мне Сириус найди меня Сириус где ты...
И что я ещё могу? Только идти к нему.
Потому что он произносит моё имя в поисках защиты. Потому что сама его сущность теперь слита с моей, и пробуждённая нами первобытная магия бродит в наших венах. Потому что мне не оставлено выбора, и Гарри тоже, не правда ли? И потому что, как бы я ни скучал по Луни, – часть меня всё равно знает, что Гарри не должен остаться один в этом тёмном старом доме.
Особенно в день своего рождения.
|