~*~

На Гриммольд всё становится для нас сложнее. Орден не спускает с Гарри глаз. Если он слишком долго глядит в зеркало, его начинают спрашивать, что он там видит, начинают пытаться сами поймать какой-то промельк, начинают гадать, почему зеркало в его комнате постепенно примолкло и перестало реагировать на людей, подобно магловскому. И, оказавшись между Снейпом, которому, похоже, чутьё подсказывает, где скрывается
отражение его палочки, и проклятым глазом Грюма, я большую часть времени провожу затаившись среди отраженной мебели.

Дневник тоже приносит мало пользы – никто не хочет оставлять Гарри надолго одного, и у него просто нет времени писать. Мы точно знаем, что любой член Ордена, найдя тетрадь, сразу сунет в неё свой нос. Даже Гермиона оправдает такой поступок ужасом, который Гарри пережил этим летом в Литтл Уиннинге. Каждую секунду он под надзором, и мы оба это понимаем.

Итак, я предоставлен сам себе. В одном Полярис Блэк ухитрился с пользой распорядиться своими деньгами – он собрал сносную библиотеку, и я не имею в виду приключенческие романы или бульварное чтиво о магах-соблазнителях*. Я знаю, что идеи, грызущие меня изнутри, можно найти там – между магической теорией для начинающих и магией крови, такой чёрной, что даже владеть книгой, которая её описывает, незаконно. Семиотические, симбиотические и гештальт-принципы подобия, симпатического взаимодействия и власти. Кровь. Семя. Имена. Инь. Ян. Дао. Зеркала. Отражения. Фрактальная геометрия против сатанизма, дадаизма и квантовой теории. Нумерология и невропатология, поэзия абсурда священного безумца, который мечтает об утраченных вещах и находит древние имена, чтобы ещё раз огласить их. Имя вещи, подобно отражению вещи, – это не сама вещь, однако при наличии связующих нитей нельзя ли построить мост от одного к другому?

Если паук может ползти с места на место по одной-единственной нити, неужели дух намного тяжелее? Этот вопрос увлекает меня, помогая укрыться от взглядов и неприятностей.

День за днём Гарри позволяет своим друзьям понемногу развеселить его, и день за днём я вычисляю точно, что я делал/он делал/мы делали друг с другом. Ночь за ночью мы стараемся сохранить друг другу рассудок – сберечь эту цельность, близость, пот, боль, нужду, желание-желание-желание и – обладание. Пока мы оба полностью не опустошены, не насытились, не сплелись друг с другом настолько, что даже сны не могут проникнуть между нами. Только утренний свет.

Я ничего не рассказываю Гарри о том, чем я занят. Я не хочу дать ему надежду, которая может обратиться в ничто. И он не рассказывает мне о том, чем занят целыми днями. Не то что бы я думал, что ему есть что скрывать, – он ведь ребёнок и наконец начинает участвовать во всех детских забавах в доме. Играть в подрывного дурака и есть шоколадные лягушки, шпионить, а потом хихикать, когда их застукали и отправили наверх, устраивать водные сражения на кухне, когда Молли после ужина отряжает их мыть посуду. У меня на сердце теплеет, когда я вижу, как он всем этим занимается, но... всегда есть одно «но», когда речь о Гарри, правда? Всегда есть след тени, таящейся в глазах, каким бы беззаботным он ни выглядел. Всегда что-то тянет назад. Некая цена, которую он постоянно вычисляет, даже если играет в карты, занят домашними делами или брызгается мыльной водой.

Для меня это отчасти уменьшает абсурд того, чем мы занимаемся под сенью его сна. Того, что я нуждаюсь в его поцелуях, вздохах, касаниях, мозолистых ладонях, ласкающих отчаянно взбухшую плоть, и даю ему то, чего он так жаждет – руками и зубами, скользя и обжигая, сжимая его слишком сильно, слишком хорошо, слишком по-настоящему, чтобы это было плодом его тоскующего воображения.

Крёстный – это слово, но Гарри – имя, и когда оно взрывается на моём языке яркой вспышкой, жарким вкусом его семени, и крючком дёргает моё сердце, заключая меня в трепещущие, крепкие объятия, это имя имеет больше власти надо мной, чем даже моё собственное.

Хотя в том, что мое имя не слетает с других знакомых мне губ, столько же притяжения.

Ощущения моего имени в беспокойных снах оборотня почти, почти достаточно, чтобы отвлечь меня: оно плывёт по дому мёртвыми, тёмными часами после полуночи, когда Гарри-из-сна спокойно дремлет, насытившийся и не столь обольстительный, в моих объятиях, и мы лишь чуть больше, чем слившиеся тени.

Если бы, если бы, если бы...

Однажды после полудня, когда Уизли тащат детей на Диагон-элли, в то время как Грюм, Тонкс и Шеклболт отправляются по своим аврорским делам, Сопливус пропадает в своей Хогвартской берлоге, Гнус что-то разнюхивает к своей выгоде, а дом стоит в безмолвии, нарушаемом лишь только хриплым дыханием полузадушенного портрета моей матушки и маршеобразным тиканьем напольных часов в прихожей, спустя восемнадцать часов после того, как скрылся полный лик луны, я осмеливаюсь войти в его комнату.

Только чтоб увидеть. Только чтобы знать.

Полуденный свет падает сквозь занавески подобно пеплу, серый, как обычное лето в Лондоне. Серый, как отчаянье, как скука, как косная традиция, пылью проникающая в твои лёгкие с каждым вдохом, от которой каменеют мысли о свободе, бывшие у тебя когда-то. Как седые волосы на его висках, ставших ещё светлее, чем перед тем, как я покинул его. Перед тем, как я умер. Серый, как сухая кожа у его рта и глаз, в которых даже во сне задержалась печаль. Такой серый, каким мой золотой Луни никогда не бывал.

И мне приходит в голову, что таким его сделал я. Усталым, утомлённым тяжёлым трудом, таким тихим во сне, что он выглядит отчаявшимся. Был ли я всегда так жесток с ним, гадаю я. Перемалывая его жизнь в беспечных проделках, за которые он платил беспокойством более острым, чем боль во время полнолуния. Или это просто потому, что я бессчетное число раз оставлял его?

Променяв на Азкабан. На смерть. На Гарри.

Я вздыхаю, сажусь на отражение кровати Луни и провожу пальцем по этим слишком серебряным волосам. Его отражение не шевелится, но в сером свете удается обнаружить проблеск золота там, где ресницы касаются щеки. Я замираю, гадая/опасаясь/надеясь: увижу ли глаза отражения открытыми и узнаю ли, притянет или нет меня этот янтарный взгляд – так же, как умеет изумрудный.

Но он только вздыхает, и через мгновение я предполагаю, что проблеск был всё-таки просто слезой.

У Ремуса тоже есть дневник, но, когда я сую туда нос – почему я должен отказывать себе в том, чем занимался все школьные годы, и после? – то обнаруживаю, что он заполнен записями о его трансформациях. Симптомы отслежены и описаны с клинической беспристрастностью – выглядит это так, будто записи делала машина. Требование Снейпа, я полагаю. Я прямо слышу, как тот глумится: «Меня ни на йоту не заботят чувства этого проклятого создания! Не тратьте моё время на сентиментальную показуху!»

Снейп никогда не заботился ни о чьих чувствах, кроме собственных. А люди ещё удивляются, почему я ненавижу его. Ну, а я удивляюсь, почему они не берут с меня пример.

Но я не хочу думать о Снейпе. Не сейчас – когда мой Луни спит прямо здесь, прямо здесь, так близко к зеркалу на стене, что моё призрачное дыхание паром клубится в ледяном воздухе. Так близко, что я мог бы перегнуться через его отражение и положить руку ему на колено, если бы не этот барьер... Только он больше не мой Луни, так ведь? Потому что теперь имя моё произносят другие, юные губы, а мой поводок – в юной, гладкой руке.

– Я снова бросил тебя, да, дружище? – спрашиваю я, не удивляясь, что он не отвечает.

Внезапная дробь шагов по ступенькам, вспугнув меня, прогоняет из зеркала. Дверь открывается, и я вздрагиваю в своём укрытии, увидев Гарри: с пылающим лицом и сердитыми глазами он без приглашения перешагивает порог спальни Ремуса. Я не слышал, как они вернулись, и уверен, что Гарри обнаружит меня, если я попытаюсь ускользнуть отсюда. Поэтому я остаюсь, затаившись, а Ремус садится на кровати, удивлённо моргая.

– Гарри, – произносит он, пока Гарри закрывает за собой дверь. – Что случилось?

– Чарли Уизли связывался с нами по каминной сети, – говорит Гарри, прислоняясь к двери, словно пытаясь её заблокировать. – Он просил передать, что запаздывает, но к восходу луны успеет.

К восходу луны?

– А. – Ремус трёт лицо. – Спасибо, что сказал.

– Зачем он приезжает? – выпаливает Гарри. – Зачем ему нужно быть к полной луне? Почему именно сейчас?

– Чарли предложил побыть со мной во время превращения этой ночью, – отвечает Луни, поворачиваясь, чтобы спустить на пол босые ноги. Я прикусываю усмешку, уже готовую скривить мои губы. Гарри не улыбается. – Снейп внёс изменения в зелье, – пытается объяснить Ремус, – которые облегчают превращение. Чарли пронаблюдает, и...

– Почему он писал тебе? – Ремус моргает, а в глазах Гарри вспыхивает жестокий триумф. – Рон сказал, что Чарли всё лето слал тебе сов.

– Гарри, это только письма...

– Каждую чёртову неделю! – Маску отстранённости прорывает рычание. – Он писал тебе письма каждую чёртову неделю, и ты позволял ему! Я не дурак, знаешь, я понимаю, что ты делаешь. Ты забываешь его. Позволяешь ему уйти!

Клянусь бородой Годрика, я бы cбежал из этой комнаты, если бы мог. Потому что я не хочу это слышать – не хочу биться в ловушке, куда меня загоняют ответы, которые не перестаёт давать моё собственное сердце, например: разве у него есть выбор – я первый позволил ему уйти. Если бы сейчас у меня были четыре лапы, я бы спрятался под кроватью и скулил.

Но Ремус всё-таки поднимается навстречу этому юношескому гневу, дрожащими пальцами отбрасывая с лица посеребрённые волосы.
– А что ты хочешь, чтобы я делал, Гарри? Посыпал голову пеплом? Ковылял вокруг Хогвартса, ломая руки и причитая? Удалился в монастырь и сменил имя, назвавшись Абеляром**? Сириус Блэк значит для меня больше, чем кто-либо в моей жизни, но он УШЁЛ!

Но это не так.

– Это не так!

– Так, Гарри. – Голос Луни столь же невыразителен, как его седина, как его комната, как мрачное Лондонское небо за закрытыми окнами. – Он сгинул. Я бы хотел, чтобы это было не так, но он ушёл, и я оплакал его, как мог. А теперь я должен либо жить дальше, либо сдаться и умереть.

– Ты мог бы подождать. – Губы Гарри плотно сжаты, челюсти стиснуты, будто он старается, чтобы не дрожал подбородок.

– Я ждал. Я ждал его двенадцать лет Азкабана, хотя в то же время считал убийцей. Я полжизни ждал то, что мне причитается, – смеётся он, качая головой. – Ты не можешь просить меня ждать и после его смерти.

– Я бы ждал. – Ремус не отвечает, но поворачивается к окну, так что Гарри не видит его глаз – и это говорит о многом. – Ждал бы! – Ребёнок отталкивается от двери и делает шаг вперед, настаивая: – Я считаю, я бы ждал вечно, если бы любил кого-то так сильно. И я бы не забыл его в первые же...

– Я никогда, – Ремус веско бросает слова, как камни для переправы через бурный поток речи Гарри, – не забуду его.

Гарри, наконец почувствовав, что уже перешёл все границы, колеблется.
– Но Чарли...

– Это Чарли. Он совершенно не похож на Сириуса, и никогда не будет похож. – Луни отбрасывает волосы с усталых глаз и посылает Гарри умоляющую улыбку. А моё сердце сжимается при виде того, как тяжело ему это даётся. – В конце концов, это может ни к чему и не привести, не так ли? Все, что есть сейчас, – несколько дружеских писем. А на нашем первом свидании я превращусь в опасное создание, а он будет делать заметки и держать палочку наготове на случай, если я попытаюсь перегрызть ему глотку.

И Гарри проявляет милосердие – он смеётся.
– Да, Чарли нравятся опасные существа, – признаёт он и бросает хитрый взгляд, которого, уверен, побаиваются его профессора – Поэтому ты позволяешь ему...

– Позволяешь ему? – Ремус вежливо отказывается заполнить паузу любым из первых шести обвинений, пришедших мне в голову. Гарри, кажется, не осознаёт, что это благожелательность со стороны Ремуса, и вспыхивает густым румянцем.

– Позволяешь, чтобы ты ему нравился, – бормочет он.

Я не знаю, как Ремус ухитрился не рассмеяться.
– Ну, – ответил он, на минутку задумавшись, – не многие люди рассматривают меня в качестве добычи, если они только не учитывают выгоду, которую принесёт им моя шкура.
Не то что бы я могу быть зверски разборчивым. – Но он видит, как от этих слов темнеет сердитый взгляд Гарри, и, слава Мерлину, останавливается прежде, чем я был бы вынужден сам заорать на него. – Но, кажется, я нравлюсь Чарли, а Чарли нравится мне. Он умный, способный и симпатичный парень, и отношения с ним льстят мне.

– Но ты не любишь его?

– Я его едва знаю! – смеётся Ремус, вставая с кровати. Его отражение вскользь касается моего плеча, когда он босиком направляется к Гарри. – Нет, Гарри, я не люблю его – ещё нет. Но думаю, смог бы, если... – Он не утруждает себя перечислением тысяч «если», которые возникают при этой дразнящей перспективе. Ему и не нужно. Мы все думаем о том «если», которое лезет без очереди.

– Ты не умрешь, Ремус. – Гарри вкладывает в голос больше тихой жестокости, чем осмелился бы любой нормальный человек. Это та яростная воля, которая удерживает Тёмного Лорда в безвыходном положении, дёргает и тащит меня к Гарри, в то время как забвение должно обладать мною по праву. Это оружие Гарри.

Но Луни издаёт печальный смешок и качает головой.
– Увы, Гарри. Немного раньше, если дела на войне пойдут плохо, немного позже, если мы победим, но вопреки тому, во что хотел бы верить лорд Волдеморт, в вопросах смерти выбора нет. – Он прислоняется к дверному косяку, скрестив на груди руки. Одно время я думал, что это обычная сутулость, но сейчас, так близко к полнолунию, я осознал её истинный смысл: человеку, слишком уставшему выстаивать в одиночку, нужна опора.

– Гарри, ты должен взглянуть фактам в лицо, – произнёс он. – Мне тяжело даётся это проклятие. Каждое полнолуние забирает несколько лет моей жизни, даже с зельем Снейпа, облегчающим трансформацию. Я ещё молод для волшебника, но оборотни редко живут дольше шестидесяти, а если им это удаётся, то сиделки в хосписах не ждут их с распростёртыми объятиями. – Он улыбается своей жалкой шутке, но только он один. Гарри смотрит просто убийственным взглядом, и если бы я мог дотронуться до Ремуса, я бы попытался стереть эту ужасную правду с его губ. – Я могу не пережить эту войну, – мягко говорит Ремус, – но, если переживу... Я должен начать думать о будущем. Кто захочет позаботиться обо мне?

Гарри не отвечает. Он кусает губы, сердито смотрит несколько секунд, качает головой, рывком открывает дверь и вихрем несётся по коридору. Моё сердце надрывается ещё чуть-чуть, когда до меня доходит, что Гарри, все понимая, не предлагает в кандидаты – себя.


* «...бульварное чтиво о магах-соблазнителях» – в оригинале игра слов: bodice-rippers – «Потрошители корсажей», жанр исторических романов с откровенными любовными сценами, автор заменил на robe-rippers – «Потрошители мантий»

**Пьер Абеляр – французский средневековый философ и богослов. Будучи разлучён со своей возлюбленной, Элоизой, и оскоплён, удалился в монастырь.