|
Глава третья
Он останавливается в коридоре, позволяя эху своих шагов обогнать нас.
– Сириус, – говорит он так тихо, что даже паутинки склоняются, чтобы расслышать, – я боюсь.
По правде говоря, я тоже. Здесь задействованы сотни неизвестных величин. Тысячи возможностей, которые мы просто не можем рассмотреть. Миллионы способов, которыми эта шалость может нам аукнуться.
Если бы я мог говорить с ним прямо сейчас, я рассмеялся бы громче, чем нужно, хлопнул его по плечу и сказал что-то вроде: «Эй, нас двое против Снейпа! Он никогда не узнает, что в него угодило!» Но, как бы мне ни нравилось бахвалиться, возвращая нас к состоянию заслуженной самоуверенности, я придерживаю язык. Сейчас нам не до шуток. Слишком больших усилий требует от меня езда на заднем сидении в голове у Гарри, когда он бодрствует; неловко, неудобно, изнурительно, да ещё на пути из Гриффиндорской башни в Снейпову холодную черную паучью нору. Заболтаемся – и пойдём на корм тестралам.
В снах Гарри я реальнее, чем когда-либо, – могу поддержать и утешить, говорить и быть услышанным, касаться и чувствовать прикосновения. Однако когда Гарри бодрствует, того Гарри-из-сна не существует. Я остаюсь один на один с его бешено несущимися мыслями, и пока он, закрыв глаза, не засопит снова, он меня не слышит, а лишь чувствует смутную тень чужого присутствия в своём сознании. Он описывает это как мертвую зону – очень приятно, прямо скажем. Когда он не спит, я меньше, чем призрак, меньше, чем отражение – у меня нет тени, я не оставляю следов. Мысли проносятся сквозь меня, и я даже не ощущаю щекотки. Воспоминания и то более плотны, чем я со всеми моими свистнутыми палочками и хитрыми трюками в карманах.
Нам обоим ненавистна ситуация – мы поняли это, как только впервые испытали. Но ни один из нас не может придумать ничего лучшего.
Он делает глубокий вдох, смиряя дрожь, пробегающую по кончикам пальцев. Я бы обнял его, если б мог. На секунду я крепко сосредоточиваюсь, чтобы вспомнить, каково это – его рёбра под моими руками, влажное дыхание у меня на шее, волосы, щекочущие мой нос. Мне становится лучше – пусть он ничего от этого и не получил.
Затем Гарри усилием воли расслабляется, вскидывает голову, распрямляет плечи назло сквозняку подземелий. Он слегка улыбается, и я не нахожу даже отдаленного сходства с его отцом.
– Ладно, – произносит он, направляясь к двери в кабинет Снейпа. – Попробуем справиться.
– Поттер, – имя капает с губ Снейпа, почти обжигая в холодном молчании комнаты. – Вы опоздали.
На самом деле он пришёл рано, но с каких пор для Снейпа это имеет значение?
– Простите, сэр, – отвечает Гарри, закрывая дверь. Палочка в кулаке дрожит, но гнев он сдерживает твёрдой рукой. Он даже не пытается казаться виноватым – а то Снейп еще к чему-нибудь прицепится.
Я начинаю терять скрытое преимущество, когда Гарри понемногу концентрируется на своём оселке – образе, который он использовал всё лето для окклюменции. Образе, подобном мантре: я, снова падающий в Завесу, снова, и снова, и снова. Холодная, серая комната вокруг меня материализуется из его мыслей, наполняясь напряжением и стоном теней. Из мрака выступает Арка, и я невольно вздрагиваю. Невозможная Арка наоборот, и я в ней, как в раме, в алом сиянии – смеюсь, не подозревая, что вот-вот умру.
Когда эта сцена оживает, моё сердце бьется быстрее и я крепко стискиваю пальцами украденную палочку. Надтреснутый голос хора, повторяющий моё имя, ползёт по углам комнаты, и в нём тонут злобные ругательства Снейпа. Звенящая завеса тянется, окружает падающего идиота, глотает его вместе с его беспечной гордыней, всего целиком, не подавившись. Мне удаётся вдохнуть, но лишь раз. Только отсутствие двери удерживает меня от бегства из этого места, так сильно врезавшегося в память.
– Держись, Бродяга! – говорю я себе, скользя спиной по дальней стене и сгибаясь, чтобы не видеть ужасную сцену. – Всё уже свершилось. Сделано. Это не взаправду. Не сейчас. Гарри знает своё дело, и ты тоже должен делать своё. Ты же тренировался...
Заклятия удар за ударом раскачивают Гаррин оселок, будто землетрясение, а всё, что я могу сделать – держаться и ждать, когда ублюдок проломит защиту. Это занимает больше времени, чем я ожидал со слов Гарри, – древняя теория из книги и недели нашей практики, в конце концов, многое ему дали. Но, судя по напряженному, задыхающемуся удивлению Гарри, он тоже не ожидал, что сможет столько продержаться против сальноволосого ублюдка.
Но мы планировали, что Снейп проникнет внутрь. Вся наша шалость завязана на этом, и я убеждаюсь, что готов. При первых признаках взлома, первой скрипучей трещине, первых проблесках пыли я посылаю проклятие в эту брешь. Не успев понять, что в него ударило, Снейп летит через весь кабинет и приземляется на задницу, а его палочка вращается на каменном полу у ног Гарри.
Мерлин, как это прекрасно!
– Вы использовали Экспеллиармус, – произносит Снейп, поднимаясь на ноги с таким видом, словно его заставили съесть бубонтюбер. – Почему?
– Чтобы разрушить ваше заклятие... сэр, – бормочет Гарри, а я внутри его снова запертой, пульсирующей болью головы едва могу следить за обменом репликами, заглушаемым речитативом хора идиотов. Я произношу заклинание «Vivat», надеясь немного облегчить боль для нас обоих, но в итоге выходит только одно – голос Снейпа становится немного отчетливее.
– Хм. Типичная самонадеянность. Тёмному Лорду, вот увидите, не требуется палочка, чтобы совершить легилименцию. – Снейп издевается, но глубоко под издёвкой я чувствую замешательство. Он недооценивал Гарри, и не понимает, как у того получилось, и чертовски ненавидит всё это. Что согревает меня до глубины души, скажу я вам. Я прислоняюсь к холодным стенам оселка и ухмыляюсь, слушая, как он витийствует:
– Я полагаю, в следующий раз вы должны выбрать другое заклинание, чтобы отбить мой удар.
Я счастлив угодить старому школьному товарищу, – переворачиваю его вверх тормашками и трясу, как крысу, когда он пробивает барьер Гарри в следующий раз. Я почти задушил Сопливуса, но Гарри наконец роняет его на пол кучей, испортив мой замысел. Меловая пыль клубами взлетает с доски, когда туда попадает моё проклятие, и Снейп смотрит снизу совершенно убийственным взглядом.
Перерыв на вопли: Снейп вымещает на Гарри попранное достоинство – с тем приятным юмором, которого можно было от него ожидать. Гарри сносит это с такой же скукой, как и я, но мне кажется, что он втайне рад отсрочке – всё время, пока Снейп выкрикивает оскорбления в адрес его родственников и, брызгая слюной, разражается гневными тирадами о незаслуженной славе и неуважении и бла-бла-бла-мать-твою-бла, он не может продолбить себе путь внутрь Гарриной черепушки. Для Гарри в Снейповых шитых белыми нитками двойных стандартах и мстительной злобе нет ничего нового. Он знает, что за этим прячется: если легилименция выведет Гарри из себя, Снейпу будет легче сломать защитный барьер.
Или, может, он не ловится на эту удочку, потому что теперь знает, что именно этого от него хочет Снейп, и он скорее лизнёт горгулью в нос, чем доставит ранящему его садистскому ублюдку такое удовольствие. Да если тот гореть будет, Гарри ножку не поднимет, чтобы на него пописать. А, подождите. Это я с собой спутал.
Наконец он понимает, что Гарри на самом деле его не слушает, а только ждёт, когда тот прекратит верещать, и затихает. Вот, припоминаю я. Значит, он оскорблён, вот что. Значит, он недооценивал оппонента, а теперь знает, что придётся потрудиться, чтобы добыть фунт плоти*. И это значит, что мы почти достигли цели.
В следующий раз я тешу себя летучемышиным сглазом и тарантеллой. Немногим более, чем унизительная неприятность, но это почти всё, что я могу сейчас, и по крайней мере это забавно – полюбоваться, как Снейп отмахивается и пляшет. Гарри, пошатываясь, чувствует себя немногим лучше меня. Мы оба уже порядком истощены, и нам не нужно слов, чтобы знать, как близки мы к концу. Мигрень тисками сжимает его череп, упрямо удерживаемый оселок сотрясается и идёт волнами от каждого вдоха, а я почти чувствую движение встречной волны забытья, разрушающей мою точку опоры в мозгу Гарри. Время настало. Если мы разыграем всё верно, у нас как раз хватит сил, чтобы сделать то, зачем мы здесь. Я надеюсь.
Новое унижение Снейпа обеспечивает мне отличное прикрытие из краткой визгливой тирады, пока Гарри баюкает свою голову двумя руками и выравнивает дыхание. Я тихонько тянусь, чтобы достать зеркало Еиналеж – точнее, его отражение, которое мы с Гарри стащили на вторую ночь после возвращения в школу, – из кармана. Увеличиваю его (сейчас оно размером с ноготь) до нормальной высоты, так, что оно как раз впишется в проклятую шепчущую Арку. А затем начинаю поворачивать туда-сюда лицом к зазубренной трещине, которую Снейп пробивает в стене от пола до потолка.
На этот раз он проникает внутрь, когда я ещё не готов. У меня нет в руке палочки, а зеркало ещё не на месте. Его чёрные глаза-бусинки обегают расплывающуюся сцену оселка, продираясь сквозь бесконечное призрачное действо, изображающее мою смерть, сканируя проломленные стены и мерцающий не-свет. Затем его взгляд проходится по той точке, где стою я, и замирает в нерешительности. Глаза расширяются от неподдельного ужаса, останавливаясь на моём лице.
Он видит меня. Черт возьми, я не знаю, как у него выходит то, что ни разу не удалось Вольдеморту, но, проклятие, он видит меня!
ТВОЮ МАТЬ!
Пошатнувшись, Снейп делает шаг назад, его дыхание становится неровным, кровь отливает от лица, и, черт, это было бы очаровательно, если бы я не пытался украдкой вытащить его проклятую палочку из рукава. С удовольствием бы ухмыльнулся ему в лицо и отсалютовал двумя пальцами перед тем, как заклятием заставить плюхнуться на задницу, но сейчас не время.
Снейп, хоть и полное дерьмо, противник серьезный, и я едва успеваю отделаться заклятием, не отвлекаясь на дерзости. Если бы мы его не перехитрили, мне бы вообще это не удалось.
Гарри шатается, сгибается и сползает по стенке, задыхаясь, будто пробежал милю. Образ-оселок подёргивается рябью, расслаивается на статичные контуры, когда я пытаюсь почерпнуть энергию для приличного Энервейта. Скверно. Во мне самом её нет. Я даже сомневаюсь, что смогу сейчас, потратившись на удар по Снейпу, левитировать зеркало на место.
Если мерзавец и кричит, ни один из нас его не слышит; грохот пульса Гарри намного громче. Я чувствую, как над его головой смыкается отчаяние, забирая меня с собой, – проклятье, я не собираюсь уступать!
– Мы ещё не проиграли, Гарри, – говорю я нам обоим, упираясь плечом в зеркало и толкая его изо всех сил. – Ты только отвлекай его и дальше, слышишь? Надо, чтобы он продолжал говорить, а когда снова проникнет внутрь, мы ещё увидим, кто выронит квоффл!
Я бросаю весь свой вес на Еиналеж, напоминая зеркалу и себе, что мы не более чем тени, и нет причин, по которым я бы не смог отволочь проклятую штуковину на место, – неважно, насколько меньше и тоньше её я кажусь. Это не вполне убедительно, но всё-таки зеркало двигается, скребя по полу, покрывшемуся песком и мелкими ямками, потому что Гарри отвлёкся. Брешь ждёт, – самодовольная, прочертившая зазубрины на гранитных стенах оселка. Я слышу/чувствую/чую толчки – где-то вовне, в мире, в котором Гарри реален, а я мёртв, – это Снейп хватает Гарри за плечи и ощутимо трясёт.
– Что ты сделал, ты, круглый идиот! – рычит он. – Какого ЧЁРТА ТЫ НАДЕЛАЛ?!
– Ничего! – вопит Гарри. Я толкаю сильнее.
– Лжец! Эгоистичный, безумный, маглоголовый ГЛУПЕЦ! – Он бьет Гарри. По-настоящему бьет, и, клянусь Годриковой тёплой ночнушкой, я бы сломал ему руку, если бы мог прикоснуться!
– Перестаньте! – голова Гарри откидывается назад, он не сопротивляется, не пытается удержать собственный вес. Я чувствую, что у него из носа капает кровь, горячая кровь, она щекочет верхнюю губу. – Незн’ю о ч’м выгврите...
– Ты думаешь, это игра, Поттер? Ты думаешь, некромантия – это безвредная забава для распущенных щенков, игрушка для тех, кто скучал всё лето? Думаешь, раз ты – знаменитость, тебе всё можно?! Даже Тёмные Искусства?! – Его зубы блестят, желтые, неровные, когда он снова встряхивает Гарри, и, Мерлин, какое зловонное у него дыхание! – Какое заклинание ты использовал? Где ты его нашёл? Кто учил тебя? ОТВЕЧАЙ МНЕ!
– НИКТО! – кричит Гарри в ответ, его ногти скребут по мантии Снейпа. – Никто ничему меня не учил! Так же как обычно ВОТ ЗДЕСЬ, ТВОЮ МАТЬ!
Зеркало, качаясь и вибрируя, двигается ещё на несколько дюймов. Я подхватываю его, когда оно отчаянно наклоняется, а затем отпускаю, прислоняя к стене – плотное, ледяное, пустое. И Снейп, и Хор Завесы зловеще притихли.
– Ты, самонадеянный глупец, – шепчет он наконец, толкая Гарри обратно к стене и удерживая его там. – Ты лгал мне, когда я спрашивал о снах, о Тёмном Лорде, об упражнениях в окклюменции. Ты лгал обо всём этом, так? ТАК?
– Нет, – вымучивает из себя Гарри, только очень нетвёрдо. – Сны были разными. Не так, как в прошлом году.
– И, поскольку они предлагали тебе то, что ты хотел, ты им верил. – Снейп с отвращением кривит губы. – Мерлин нас сохрани от легковерных школьников, которые мнят себя слишком умными для того, чтобы платить за собственные поступки! – Если бы я не был так вымотан, я бы расхохотался: какая ирония – слышать эти слова от человека с Чёрной Меткой на левом предплечье. Но я только скрежещу зубами, налегая на оборотную строну Еиналеж, дымящуюся холодом, и жду, когда Гарри заманит ублюдка внутрь.
– Расскажи мне об этих снах, – говорит Снейп, шествуя через кабинет, чтобы взгромоздиться на стол. – Каждую деталь. Не упуская ничего.
Гарри вспыхивает. Я чувствую его жар вокруг себя.
– Нет, – говорит он, утирая кровь с губ. – Это были просто сны. Обычные сны. Я не обязан рассказывать вам о них!
В целом мире не может быть приманки совершенней.
Снейп выстреливает заклинанием, а я стою позади зеркала и вижу, как он попадает внутрь. С этой стороны Еиналеж ровно такое же, как зеркало в магловской спальне Гарри – я могу видеть Снейпа сквозь него, могу видеть, как его безобразное лицо подёргивается от ярости, когда он врывается в брешь, которую пинком пробил в защите Гарри. Я могу видеть, как самые смертоносные заклинания, какие он только знает, толпятся у него во рту, пока он готовится сразить меня, вырвать из этого убежища, выяснить, в какого жуткого выходца с того света я превратился, и полностью разрушить этот ночной кошмар.
Зеркало наклоняется в мою сторону, когда он поражает его заклинанием. Я отпрыгиваю назад, палочка-тень у меня в руке, готовая, более чем готовая наскрести последние искры магии в моей мёртвой душе на одно доброе заклятие против ублюдка, когда хрупкое стекло не выдержит его натиска... Однако нет. Мыслеформа зеркала искривляется, оно с натугой скрипит, но каким-то образом остаётся целым. И пока секунды стучат в темпе испуганного мальчишечьего сердца, оно снова принимает устойчивое, отвесное положение, – мороз слегка курится над его поверхностью в застывшем молчании.
И я не знаю, что делаю. Не знаю. Мне это просто удается, помните? Я не знал, что обнаружу, когда соскребу белый иней с задней стенки зеркала. Не мог знать, что увижу там Снейпа, застывшего и испуганного, будто вмёрзшего в толщу льда. Что смогу вглядеться в его глаза и увидеть, как эта жесткая, омерзительная горечь тает. Что в первый раз за всю свою жизнь увижу, как Северус Снейп улыбается нежной улыбкой безоблачного счастья.
Этого достаточно, чтобы заставить меня встревожиться не на шутку.
– Профессор? – Я слышу, как Гарри спрашивает дрожащим, обеспокоенным шёпотом: – С вами всё в порядке?
Все ли с ним в порядке? Где-то в глубине своей иссохшей души я вопрошаю, где была бы моя совесть, если бы я не стал отторгнутым ростком никчёмного дерева Блэков, и припоминаю ту ночь, когда мы с Джеймсом первый раз наткнулись на Еиналеж. Я помню, что Дамблдор сказал, когда нашёл нас спящими нам полу перед ним на следующее утро. «Люди теряют себя перед этим зеркалом, – сказал он нам, и глаза его были смертельно серьезны, когда он завесил зеркало, уменьшил и спрятал в карман. – Они доводят себя до голодной смерти, поглощенные тем, что в нем видят. Некоторые сходят с ума, не зная, насколько реально или хотя бы возможно то, что оно им показывает».
И я гляжу в широко открытые, совершенно беззащитные глаза Снейпа и вижу блестящие в них слёзы – Мерлин, слёзы. Нет, с ним совсем не всё в порядке. Ничего похожего. Потому что, полагаю, я догадываюсь, что показывает ему Еиналеж – по тому, как его побелевшая правая рука стискивает левое предплечье, – и, Мерлин, нет, он никогда не захочет оторваться от него. Потому что что-то в Снейпе сломается навсегда, когда он проснётся и осознает, что ничто из этого не было реальным. Потому что из всего, что я творил в своё время с этим сальноволосым ублюдком, я никогда, никогда не учинял ничего столь жестокого.
– Профессор Снейп! – Гарри, шатаясь, пересекает комнату и машет ладонью перед этим блаженным и совершенно не реагирующим лицом. – Проснитесь! Ну же, пожалуйста! – Его страх начинает преодолевать утомительную головную боль и расшатывать убеждённость, питавшую каждый его шаг последние две недели.
И это выталкивает меня из моей паники. Ведь, что бы ещё ни случилось, Гарри НЕ ДОЛЖЕН перестать доверять мне – даже если я сам в себе сомневаюсь.
Я поднимаю палочку – отражение делает перевёрнутый взмах сквозь зеркало, которое не может быть там, где оно стоит, или делать то, что оно делает – и мне даже не нужно гадать, сработает ли заклинание. Это ведь палочка Снейпа – конечно, сработает. Обливиэйт и Сомнус – наилучший выход, пришедший мне в голову, – для Снейпа, пойманного в ловушку желаний своего сердца, для больной, перегруженной головы Гарри, для моей собственной вины, съежившейся от страха. Я думаю, все мы чувствуем облегчение, когда глаза Снейпа внезапно становятся пустыми и закатываются.
Гарри призывает домашнего эльфа – того самого, что до сих пор от него в восторге, объясняет этому созданию, что Снейп устал и захотел, чтобы его уложили в постель, и выскальзывает из кабинета, когда тот бросается выполнять распоряжение. Гарри ступает тихо и осторожно, унося нас прочь из подземелий, но мысли его несутся вскачь так быстро, что за ними невозможно угнаться.
Что касается меня, я веду себя тише воды, ниже травы. Будь я в своей шкуре или хотя бы в своём собственном зеркале, я думал бы обо всём этом изнутри чёрной мохнатой шубки, вылизывая собственные яйца, чтобы почувствовать точку опоры, – как всегда, когда неправильность происходящего превосходит все пределы. Но у Гарри в мозгу я хочу быть тихим. Хочу вести себя хорошо и не походить на посылку от страдающего манией величия тёмного волшебника, на ловушку, в которую он попал и уже не сможет сбежать.
Потому что я уверен – ну, почти так же уверен, как обычно; я – не такой! Хотя воспоминания о жутковатой радости на лице Снейпа достаточно, чтобы поколебать даже мою самоуверенность. А я всегда прав!
Но когда Гарри возвращается к своему сундуку и к карманному зеркальцу, которое он купил на вокзале Кингс-Кросс, а потом увеличил и приклеил к крышке изнутри, он не изгоняет меня из своего сознания. Он не избавляется от меня, чтобы свернуться клубком и всё хорошенько обдумать, как поступил бы любой здоровый ребёнок с осужденным убийцей, лающим у него в голове. Он даже не спихивает меня на обочину, чтобы покарябать в своей тетради.
Вместо этого он раздевается. Умывается, чистит зубы медленными, точными движениями. Некоторое время пристально смотрит в ванной в зеркало, как будто ищет меня в своём собственном взгляде, затем трясёт головой и идёт в постель.
И затем, как только засыпает, он крепко обнимает меня и не говорит ни слова о том, что мы сделали, и что это могло бы значить, и какие могут быть последствия.
И не дает сказать ни слова мне.
* Образное выражение, восходящее к пьесе Шекспира «Венецианский купец»
~*~
– Нет.
– Пожалуйста, я хочу, чтобы ты... Пожалуйста, только...
– Нет. Только не это.
– Я не маленький...
– ...ребёнок. В том числе. Ох, Мерлин, Гарри... Ты ребёнок, а я мёртв, и меня, чёрт побери, не заботит ни то ни другое, но от этого не перестаёт быть правдой.
– И почему же ты не хочешь...
– Потому что я чертовски люблю, когда ты скулишь, как грёбаный щенок! Все никак не наслушаюсь, особенно когда сжимаю в руке твоего малыша. А если ты еще и надуешь губки! Об твою губу надутую... можно споткнуться и навернуться!
– Отлично.
– А-ах, дуешься – тем лучше!
– ОТЛИЧНО! ЕСЛИ ТЫ МЕНЯ НЕ ХОЧЕШЬ, ТЫ МОЖЕШЬ ПРОС... ММ-ФФФ!
Пять минут спустя у нас обоих губы в синяках. На горле Гарри виднеются засосы, у меня на плечах – царапины от ногтей, а наша сперма медленно остывает между потной, твёрдой плотью склеенных ею тел. Гарри весь – гибкие руки и ноги и вздымающиеся рёбра в моих руках, и я прижимаю его к стене во сне, в том числе и потому, что просто не в силах сдвинуться с места.
– Почему? – На сей раз это не скулёж. Не требование и не наглая попытка манипуляции. Это шёпот, выдох во влагу за моим ухом, когда голова его – на моём плече, будто он спит внутри своего сна. На сей раз он спрашивает так, словно действительно хочет знать.
И в результате такая хрень получается – это вопрос, на который я не знаю, как ответить. Дело не в том, что я крёстный, и не в его возрасте, и не в моём, и дело не в Луни, и не в Снейпе, и не в тысяче причин, по которым любой нормальный человек решит, что я не должен трахнуть мальчишку. Но я не могу сказать, в чём тут суть, – я просто… просто не могу, и все.
– Гарри, – говорю я, мягко опуская нас обоих на пол. По законам его сна под нами тут же оказывается роскошная кровать. – Я собираюсь сказать тебе кое-что. Это не то, что тебе хотелось бы услышать, но меня научили этому двенадцать лет в Азкабане, а у тебя нет двенадцати лет, поэтому тебе надо научиться быстрее.
И да, теперь его внимание обращено ко мне – зелёное и острое, как стекло; его сосредоточенный взгляд прорезает нашу негу – удивляюсь, как он еще не прорвал сон и не разбудил нас обоих.
– Что? – спрашивает Гарри. Он подозревает, что ответ его ранит, но готов принять его и не падать духом, если я нанесу эту рану. Мерлин, сохрани этого ребёнка! Ну что мне поделать с такой преданностью? Только заключить его в объятия, и снова поцеловать, и сказать ему правду.
– Знать почему – не помогает, – говорю я, впитывая жар, липкость и реальность его тела, прижатого ко мне. – Суть вещей не меняется от того, понимаешь ли ты её или нет. Рано или поздно ты перестанешь тратить время на вопрос «почему» и сохранишь всю энергию для «как».
– Ммм, – допускает он, сонно прижимаясь ближе, как только это жёсткое внимание опять растворяется в комфорте. – Мне больше нравится «когда».
И бодрствование в его сне изнуряет меня, укладывая рядом с ним прежде, чем он успевает получить от меня заслуженный щипок.
~*~
Жизни свойственно продолжаться, не так ли? Когда вы что-то совершили, за этим не следует пауза для аплодисментов, стащили ли вы талисман Дома Слизерин и написали «ГРИФФИНДОРЦЫ РУЛЯТ» у него на брюхе, или подвесили своего лучшего врага на громоотводе Астрономической башни за подштанники, или утратили девственность прямо под ёлкой во время Рождественского бала на пятом курсе. Или сбежали из Азкабана и доказали свою невиновность в убийстве. Или выискали путь сквозь не-вполне-смерть благодаря удаче, инстинкту и абсолютной силе притяжения того, кто в вас нуждался. Или нашли способ расквитаться с полным идиотом, который шесть долгих лет превращал вашу жизнь в каторгу.
Жизнь идёт дальше, и с ней – домашние задания и друзья, и шоколадные лягушки, и флиртующие девчонки (и Мерлин, кто-то должен научить этого ребёнка флиртовать в ответ, пока эти тёлки не пустились во все тяжкие), и экзамены, и сочинения, и квиддичные тренировки, а все ждут, что вы будете непрерывно этим заниматься, как раньше. Так мы и поступаем, оба – Гарри и я. И если Гарри немного более... задумчив, чем раньше, если он чуть больше демонстрирует людям то, что они хотят видеть, и немного меньше то, что происходит на самом деле... ну, немного маскировки, когда за вами охотится маньяк, склонный к геноциду, не повредит, правда?
И если Гарри уже не так напуган во время уроков окклюменции и не так беспокоится о том, что Снейп может обнаружить, если вломится внутрь, – это не значит, что он уже не так сильно старается. Во всяком случае, воспоминание об ужасном выражении на лице Снейпа, когда тот ударил заклятьем в зеркало, заставляет Гарри трудиться изо всех сил, чтобы удержать ублюдка на дальних подступах. И когда он слишком устаёт, чтобы продолжать, и Снейп всё-таки прорывается, Еиналеж на месте и ждёт его. Конечно, Обливиэйты Гарри подвергаются испытанию следующие несколько недель, но у него получается всё лучше, он становится сильнее, больше узнаёт из книги и зеркала, чем когда-либо от Снейпа с его стилем преподавания, который сводится к ругани и пинкам. И разве это не все, что имеет значение?
Ну и что, если Гарри проводит не так много времени со своими друзьями, а занимается в одиночку? Если он читает книги и практикуется в чарах в спальне, откинув крышку сундука, стоящего в ногах кровати, – так, что может видеть своё отражение в зеркале? Должен ли кто-то сетовать на это, если он сильно продвинулся в зельях, магических дуэлях, чарах и блестяще овладел трансфигурацией? И если он иногда пропустит ужин из-за своих занятий, а потом в неурочное время стянет еду на кухне, домовики всё равно будут его любить, правда?
И если мне удаётся стащить несколько отражений книг в Запретной секции и прочитать каждое чёртово слово, которое я могу найти о заколдованных зеркалах и долговременных эффектах их воздействия на волшебника... ну, это самое меньшее, что я могу сделать, не так ли?
Потому что отражённое Еиналеж не чужеродно больше для сознания Гарри. Сначала мы использовали его как противодействие вторжению, но примерно через неделю оно... ассимилировалось, я полагаю. Акклиматизировалось. Когда Гарри призывает свой образ-оселок, зеркало обнаруживается там, где я его оставил, и играет роль стеклянной двери-ловушки для души, перекрывающей любимый путь Снейпа, но в других случаях, когда Гарри отдыхает, думает или спит спокойно, не атакованный, Еиналеж сливается с ландшафтом его сна, ландшафтом его мыслей. Дверь, окно, мощный туманный кристалл, заводь очень холодной воды – выбирайте любой пример. Гарри всегда знает, где находится Еиналеж, но я иногда теряю из виду эту штуковину, когда он втаскивает меня в свой сон, чтобы говорить, или целоваться, или дрочить, или просить зайти ещё дальше – на что я опять отвечаю отказом. Иногда Гарри приходится притормаживать меня, чтобы я не угодил прямо в проклятую тень. И иногда я гадаю, что случится, если он не успеет.
А иногда Гарри не выпрашивает большего, но полностью отдаётся тому, что есть: податливый, жадный до прикосновений, которые он не принял бы ни от одного из живых, с полузакрытыми глазами, с губами, мягкими от страсти, – он прекрасен. Порой после этого он сворачивается вокруг меня – насытившийся, сонный, золотисто-тёплый, он прижимается всей кожей, и пахнет травой, дождём, ветром, юностью и жизнью, и его сонное сознание удерживает нас обоих, как будто мы в достаточной безопасности, чтобы вечно спать, сплетаясь. И порой его дыхание у моей ключицы – такое влажное и тёплое – почти, почти наполняет меня тем ощущением покоя, какого у меня никогда не было при жизни. И тогда я гадаю, не попался ли я уже в ловушку Еиналеж.
Потому что эта полужизнь в зеркалах и тумане намного лучше, чем смерть, какой она мне представлялась. Потому что, хотя мне всегда везло, никогда это везение не было таким полным.
|