Мысли Шеклболта вновь возвращаются к Сириусу Блэку несколько часов спустя, когда аврор стоит у подножия треугольной башни Азкабана и ёжится от пронизывающего ветра. Тяжёлые как ртуть и такие же серые волны Северного моря бьются об острые скалы, с низкого неба валится мокрый снег. Глядя на ледяную воду, Кингсли испытывает нелепую радость, думая о том, что Сириус покинул эти стены в конце июля, когда было тепло, и с дрожью представляет себе, как чёрный пёс боролся с волнами. Шеклболт встряхивает головой и потирает ноющий висок – он всегда плохо переносил близкое присутствие дементоров. Гнусные создания... Память вдруг подбрасывает ему воспоминание – в 1988 году один из дементоров нарушил запрет Министерства, проник на ближайшую к Азкабану маггловскую нефтяную платформу «Piper Alfa» и как следует порезвился с персоналом. Следствием его забав стал сбой в работе оборудования, взрыв, гибель большого количества магглов и разрушение платформы. Ущерб от недопоставок нефти по контрактам составил огромную сумму. Фаджу пришлось долго объясняться с тогдашним маггловским премьер-министром – суровой дамой, которая, подобно большинству сквибов, ненавидела всё, связанное с магией, – и даже частично компенсировать убытки… Шеклболт невесело усмехается, вспоминая огромные заголовки в «Пророке», и направляется к границе антиаппарационного барьера. Он здорово устал.
Кингсли любит свою работу. Знает, где отыскать подозреваемого. Умеет проводить задержания так, чтобы не приходилось потом подчищать память случайным свидетелям-магглам. Видит, если человек лжёт. Но вот та часть работы, что начинается после задержания… Он ненавидит поездки в Азкабан и повторные допросы обвиняемых или уже осужденных, очные ставки, тщательно подшитые дела – обязательно собственноручно, обязательно завязанный особым способом узелок, обязательно серая суровая нитка… Он предпочел бы доверить эту работу кому-нибудь другому. Но, увы, никого другого нет. Все авроры выполняют обязанности оперативников, дознавателей, следователей, телохранителей особо важных персон, секретарей, делопроизводителей. Только эксперты могут позволить себе заниматься исключительно своим делом, но Кингсли по-прежнему считает, что консультации и исследования - это не совсем то, чем должен заниматься человек, желающий сделать этот мир хоть немного безопаснее.
Три часа, проведённые в Азкабане, выпили его до донышка. Шеклболту пришлось допрашивать чужого подследственного – Тонкс, которая вела это дело, в очередной раз едва не свернула себе шею во время рейда и загремела в Мунго, а разгребать её завалы пришлось коллегам: сроки расследований горели. Кингсли терпеть не может браться за чужие дела, даже если по ним осталось лишь составить обвинительное заключение – потому что вечно приходится начинать работу с самого начала. Он всеми правдами и неправдами добивается продления сроков дознания, допрашивает подследственных в свое свободное время, снова и снова проводит очные ставки, повторные экспертизы... терпит выволочки от начальства, но иначе не может. Шеклболт не доверяет чужим протоколам допросов. Он частенько думает, что предыдущий следователь упустил что-то важное или просто не задал вопрос – невинный, не относящийся собственно к делу, но заставляющий подследственного расслабиться и допустить ошибку, в которую сам Кингсли вцепился бы, как бульдог, и дожал "клиента" до чистосердечного признания. А ещё чужой подследственный всегда воспринимается иначе, чем тот, которого Шеклболт самолично выследил и арестовал. Все те, кого он вытаскивает из теплых постелей, кому предъявляет ордер и тут же, на месте, допрашивает, те, кого валит на землю, и чьи палочки с треском ломаются под его форменным ботинком - все они виновны. Кингсли знает это. Но чужие подследственные… он никогда не уверен, что с ними всё обстоит гладко. В его практике случалось всякое: бывало, что авроры ленились допрашивать свидетелей, забывали снять отпечатки пальцев с палочки или попросту пренебрегали маггловскими методами дознания. Чужие дела оборачиваются для Кингсли кропотливой работой и проблемами с коллегами: заново взявшись за чужое расследование, он безжалостно отметает все, что было выстроено до него, опровергает очевидные, казалось бы, факты, и часто дело оборачивается такой стороной, о которой никто и подумать не мог. Рушатся алиби, карьеры и жизни. Зато торжествует Истина.
* * *
Он возвращается в Аврорат за пять минут до завершения рабочего дня. Зал уже почти опустел – пятница, и борцы с тёмной магией спешат по домам, к уютному очагу и горячему ужину. Только в закутке Моуди ещё горит яркий синевато-белый свет. Шеклболт убирает в сейф протоколы допроса, привезенные из Азкабана, накладывает Охранные чары, заглядывает к дежурному следователю. Скучающая в своём отсеке Гестия встречает его с радостью, но Кингсли лишь перекидывается с ней парой слов о делах, желает удачной ночи и направляется к лифту. Усталость сидит в груди старым книззлом, мурчит негромко, запускает под кожу кривые когти, требуя домашнего уюта и тишины. Камин выплёвывает Шеклболта в тёмную гостиную, Кингсли взмахивает палочкой, зажигая свечи, подходит к окну. Он смотрит на заснеженную улицу, яркие, приукрашенные к Рождеству витрины лавок, круглые золотистые пятна света на верхушках фонарей... в доме холодно, а Шеклболту хочется тепла. Даже не тепла - огня, и чем жарче, тем лучше. И вместо того, чтобы тихо-мирно устроиться у камелька, он выходит из дому и аппарирует на Гриммаулд-плейс.
Встретившийся в коридоре Кричер смотрит с лютой злобой, но на вопрос, где найти хозяина, всё же отвечает. Кингсли поднимается на второй этаж и заглядывает в бывшую спальню Вальбурги. Сириус там. Обхватив руками колени, он сидит на загаженном, исцарапанном полу, и наблюдает за гиппогриффом. Шеклболт бесшумно опускается рядом и смотрит, как огромный блестящий клюв разрывает полурасплющенную крысиную тушку. Во взгляде Сириуса сосредоточенность и странное удовлетворение – на секунду у Кингсли мелькает мысль, что кормёжка Клювокрыла стала для Блэка своеобразным ритуалом, и что на месте невинноубиенной крысы его любовник представляет своего бывшего друга… Шеклболт берёт Сириуса за плечо и разворачивает к себе. Пару секунд тот глядит на него, словно не узнавая, потом встряхивает головой.
- Извини, задумался. Привет. Ты за сэндвичем? Увы, Рема сегодня не будет… – его рот изгибается в улыбке, той самой, от которой у Кингсли поджимаются яйца, и пальцы сводит от желания прикоснуться к крохотной красноватой трещинке в углу сухих губ. Он хочет, чтобы эти губы заблестели от слюны, чтобы их резкие края утратили свою чёткую форму, размякли, оплавились в жаре поцелуев… Шеклболт привлекает Блэка к себе, и тот, чувствуя силу желания, сотрясающего огромное тело, улыбается снова – легко и без малейшего смущения.
- Идём.
… В знакомой прокуренной спальне холодно, словно в склепе. Блэк взмахивает палочкой, и груда поленьев в камине занимается ярким янтарным пламенем. Худые пальцы расстёгивают форму Кингсли, ложатся на тяжело вздымающуюся грудь, и аврор дуреет, видя, как чётко выделяются на тёмной коже широкие кисти – словно желтоватая слоновая кость на чёрном бархате. Шуршит, сползая на пол, тяжёлая ткань сириусовской мантии. Шеклболт валит Блэка на рваные простыни, но Сириус змеёй выскальзывает из-под него и опрокидывает Кингсли навзничь. Он склоняется над аврором, скользит губами по мощной шее, по выпуклым грудным мышцам. Кончик влажного языка обводит крупный коричневый сосок, Кингсли глухо охает, и Блэк возбуждённо скалит зубы:
- Раздвинь ноги. Сейчас моя очередь… Сурт.
- Кто? – хрипло спрашивает Шеклболт, позволяя Сириусу стаскивать с себя остатки одежды, вздрагивая, когда прохладные пальцы, коротко приласкав член, ныряют под мошонку и почти бережно касаются ануса.
- Сурт. Великан… дай-ка палочку… убийца Фрейра. Ты не читал Эдду?
- Как-то… не доводилось… чёрт. Жжёт.
- Всё-всё, прости. Я тоже не люблю Tergeo... Ты... давно?
- Да.
Ладонь Сириуса мягко приподнимает тяжёлое бедро Кингсли, с какой-то ласковой непреклонностью отводит его в сторону. Пальцы пропадают и возвращаются снова - уже влажными и шелковистыми от смазки.
- Так лучше?
- Да… Что это? - Шеклболт глубоко выдыхает. Сириус нагибается и целует его в живот, свободной рукой поглаживая тяжёлую мошонку.
- Моллино масло… забрал из кухни, – хмыкает он, – скажу, что разбил бутылку.
Через минуту Шеклболту наконец удаётся расслабиться. Он забрасывает руки за голову, ещё шире раздвигает бёдра и наслаждается шумным дыханием Блэка и его неожиданно осторожными движениями внутри. Всё-таки... как же давно…Сириус слегка сгибает пальцы, и по всему телу Кингсли пробегает острая, щекочущая дрожь. Блэк прикусывает губу, смотрит с какой-то детской жадностью.
- Повернись... так во-от… я же не закончил... Сурт - это великан, владыка огня… чёрный великан, Кинг.
Шеклболт не особенно любит, когда ему напоминают о цвете кожи, но сейчас – плевать. Он покорно переворачивается и встаёт на четвереньки, подтягивая колени к животу. Вздрагивает, вновь подаваясь навстречу пальцам Сириуса, а потом – его члену. Давящее, обжигающее проникновение заставляет коротко застонать, вжимаясь лицом в пропахшую табаком плоскую подушку. Что-то колет переносицу. Аврор скашивает глаза и видит на наволочке маленькую, разломанную пополам желтоватую пуговицу, похожую на крошечный лунный серп. Возбуждение ползёт по телу тяжёлой жаркой волной, дрожит в мошонке, горит в члене, звенит в каждом нерве. Сириус движется плавно и глубоко, его согревшиеся ладони скользят по спине Кингсли, поглаживают плечи, соски, живот и бёдра. А потом жёсткая рука стискивает член, и Шеклболт окончательно отпускает себя, толкаясь в потную тесноту горячего кулака…
* * *
- Ты извини, что я так... без предупреждения, - получасом позже говорит Кингсли, глядя, как лежащий рядом Блэк стряхивает пепел прямо на потёртый прикроватный коврик. На коврике – целое созвездие прожженных дыр с обугленными краями: Сириус явно не первый и не последний раз развлекается подобным способом. Шеклболт думает о той раздирающей душу ненависти, которая заставляет Блэка плевать на старинный паркет или тушить окурки о дубовую резьбу лестничных перил на галерее… Он опускает ладонь на худое плечо Сириуса, бездумно поглаживая смуглую кожу. Блэк швыряет докуренную до самого фильтра сигарету в камин, но она ударяется о бронзовую решётку и, рассыпав несколько крошечных искр, падает на каменные плитки, выстилающие пол у мраморного подножия. Досадливо хмыкнув, он поворачивается к Кингсли.
- Не дури, Кинг. Можно подумать – у меня столько дел, что я с ног сбиваюсь, - с горечью говорит он. - Заходи, когда вздумается. Я… я всегда буду рад тебя видеть – понимаешь?
Шеклболт ощущает во рту кислый и острый вкус слюны. Да… яснее сказать «я трахаюсь с тобой просто потому, что больше не с кем» было нельзя. Он стискивает челюсти и уже собирается подняться с кровати, но Сириус вдруг утыкается лбом в его плечо и шепчет. - Мне хорошо с тобой. Хорошо. Хо-ро-шо-оо…
Кингсли никогда не был склонен к самообману, и всегда умел слушать. До возвращения Сириуса из Южной Америки, где тот провёл год после побега, имя Блэка неоднократно звучало на заседаниях Ордена. Из мягких иносказательных замечаний Дамблдора, острого шепотка Молли, смущённых недомолвок Люпина Шеклболт узнал многое – и, в частности, то, что отношения между Сириусом и покойным Джеймсом Поттером были далеко не так просты, как думали непосвящённые. Кингсли в своё время не участвовал в расследовании дела Блэка, но после побега хорошо изучил его досье и выяснил любопытную вещь: вскоре после свадьбы Лили и Джеймса Сириус переехал к ним. Они прожили вместе больше двух лет, вплоть до того момента, когда Поттеры вынуждены были скрыться. Шеклболт прекрасно понимает, что за этим скрывается нечто большее, чем простая школьная дружба… и что сердце Блэка не с ним, что оно навеки осталось в далёком восемьдесят первом, у развалин маленького белого коттеджа в Годриковой Лощине. Но – пожалуй, впервые в жизни – Кингсли не хочет ни думать, ни анализировать. Он просто убеждает себя, что рано или поздно достучится до Блэка – ведь сейчас Сириус рядом, и влажное, горячее после любви тело прижимается к Шеклболту с совершенно несвойственной потомку Вальбурги доверчивостью. Собачьей доверчивостью. Кингсли проводит губами по виску Сириуса, и тот, хмыкнув, вдруг быстро прихватывает зубами его шею.
- Предлагаю перекусить... перед вторым раундом. Ты не поверишь, но ту проклятую уху я всё-таки сварил. А в леднике на кухне есть холодное мясо. - Давай, - отвечает Шеклболт, чувствуя, как губы неудержимо расплываются в улыбке, - Я готов… и к ухе, и к мясу, и ко второму раунду.
… При свете свечи поблескивает чернёное серебро винных кубков (той самой гоблинской работы, что не даёт покоя Мундугусу), пресловутая уха исходит паром в выцветшей фарфоровой супнице. Блэк ест сосредоточенно и быстро, а Кингсли рассеянно постукивает вилкой по тарелке и всё не может оторвать глаз от длинных пальцев любовника – грязно-синие азкабанские татуировки опоясывают смуглые фаланги, словно какие-то уродливые перстни. Сириус отхлёбывает усладэля и спрашивает: - Останешься на ночь? Ремус сегодня ночует у себя.
Шеклболт знает: Альбус настаивал, чтобы Люпин проводил на Гриммаулд-плейс как можно больше времени – запертый в четырёх стенах Блэк может натворить глупостей. Он откладывает вилку.
- Ты сказал ему… о нас? - Нет, - коротко отвечает Сириус. - Это ни к чему. Кингсли опускает взгляд – не хочет, чтобы Блэк видел его разочарование. Холодная баранина вязнет на зубах. Сириус протягивает руку через стол и накрывает его кисть.
- Оставайся. Надо использовать время с толком – на Рождество здесь будет не протолкнуться… надеюсь. Останешься? - Да, - решительно отвечает Шеклболт, - конечно. - Вот и отлично, - Блэк легко скользит пальцами по его предплечью и возвращается к еде.
«Что ж, - думает Кингсли, - если ты хочешь – пусть так и будет. В конце концов, мне не привыкать быть чьим-то маленьким грязным секретом».
И не замечает ненависти, что плещется в глазах внимательно наблюдающего за ними домовика.